Земную жизнь пройдя до половины

И стало очень тихо, так тихо, что услышалось, как бьется ночная бабочка в матовый шар фонаря над нами.

Цепочка туманных фонарей тянулась вдоль чугунной ограды, перебиваемой побеленными кирпичными столбиками. Я никогда потом не могла найти это место в Смоленске. Как будто оно возникло в ту ночь и тогда же пропало.

Твои глаза с отраженными огоньками приблизились к моим так, что стали нерезки, ты притянул меня за плечи еще ближе и поцеловал. Я отшатнулась. Ты сразу отпустил меня. Я повернулась и пошла от фонарей куда-то в сторону, в темноту.

— Ну, зачем ты это сделал? — расстроенно сказала я.

— Очень хотелось. А вдруг ты и правда уедешь.

Я не уехала.

Я сижу и тупо смотрю в стену. Концы с концами в этой истории никак не сходятся.

Я, конечно, не уехала, зато через три дня написала записку: «Прощай. Я ухожу», отнесла и на следующее утро проснулась, ощущая себя несчастной и… брошенной. И все искренне, всерьез, на полном накале эмоций.

Н-да…

Нет, психология мне не дается. Ни понять тогдашних чувств, ни передать их толком я не в состоянии. Наверно, и поэтому тоже повесть не получается.

Ремонт в общежитии. Все коридоры заставлены пыльными, в паутине с обратной стороны шкафами, кроватными сетками, горками ломаных стульев.

Я забиваюсь за шкаф возле вашей двери и замираю в ожидании. Я не могу не увидеть тебя еще раз, ведь завтра вы уезжаете.

Время останавливается.

— Бу-бу-бу-бу-бу, — нескончаемо бубнят у вас в комнате и так же нескончаемо бухают капли о жестяной подоконник, раскрытого за моей спиной окна.

Как смешно ты пугаешься, обнаружив меня между шкафом и стеной в коридоре:

— Ты?!. Ты цела? Что с тобой?

Со мной ничего. Я просто вся с головы до ног в пыли и паутине.

А потом выяснение отношений до самого утра. Выяснение в горячке, с твоим разоблачительным:

— Тебе еще в куклы играть. Пойми, что людям от твоих игр бывает больно. И я тебе — не тряпичная кукла, чтобы мной поиграли, потом бросили, потом опять подобрали.

И мое надменное:

— Успокойся, никто тебя подбирать не собирается! — где, конечно, не надменность, а растерянность от твоей правоты.

Но к утру как-то так выходит, что мы миримся.

Впрочем, мы будем всегда мириться, всю оставшуюся жизнь.

Я все думаю: может, я хотела сбежать, потому что испугалась первого серьезного чувства?

А что? Догадка — очень похожая на правду.

Я взахлеб мечтала о подвигах и великих свершениях, а чувство словно вставало поперек этого и требовало меня всю. Вот я и дергалась, пыталась вырваться.

Но сбежать мне бы не помогло.

После поступления мы разъехались по домам, от чего все в душе взбаламутилось еще сильней.

Из двух дневников.

22 августа.

«Как я жду твоего письма и боюсь, что его не будет. Знаешь ли ты, как мне нужен? А я нужна ли тебе?

23 августа.

«Любка!! Написал ей вчера письмо, но не знаю, ждет ли она его. Вообще плохо то, что я знаю, что абсолютно не нужен ей, она играет в дружбу только из жалости. Противное слово. А может быть, я не прав?»

Письмо пришло через неделю. И я бежала праздничной, белой березовой рощей, кричала во весь голос, пела и прижимала к груди это письмо, начинавшееся словами:

«Милая, здравствуй! Я никому еще не говорил таких слов…»

Никогда до той березовой рощи я не знала, что могу быть так счастлива.

Господи, зачем все это было? Неужели только для того, чтобы я сейчас писала эту, как мне кажется, никому ненужную повесть?

II

Пестрые цыганки мотались по привокзальной площади и густо шел народ. Был конец августа, начало учебного года, но для меня уже не в Гжатске, а в Смоленске.

Медленно крапал дождь, оттягивал руку чемодан и было до слез грустно неизвестно отчего.

Ностальгия в чужом городе.

Зато здесь был ты!

Но тебя-то как раз и не было. Я обегала все общежитие, и оказалось: ты еще не приехал.