Земную жизнь пройдя до половины

Он почти все мог перенести, мой отец. И даже тогда, худенький, двадцатидвухлетний, с первыми усами над припухлым по-детски ртом, в сапогах и царской военной форме, каким вижу его на старом, уже можно сказать, старинном фотопортрете.

А про ту войну он мало рассказывал. Смутно помню о каком-то аэроплане, тарахтевшем не то мотором, не то всеми хлипкими частями, на котором отец с другом где-то в Румынии летали в разведку. Знаю, что был он георгиевским кавалером. Вот и все.

В 1916-ом — начале 17-го года мне пришлось познакомиться с газетой «Окопная правда» и поговорить с живым большевиком. Он-то меня и поставил на большевистские ноги. До этого я совершенно не разбирался в политике.

В этом же году нас, шесть человек, якобы для обучения солдат направили в запасной сибирский полк. Но мы полагали, что нас удаляют с фронта по подозрению в большевистской агитации, а этим мы уже занимались.

И в августе семнадцатого мы очутились в городе Можайске, где вместо обучения занялись разложением солдат, как тогда говорилось, в результате чего ни одна маршевая рота не ушла на фронт.

Из Можайска наш полк перебросили в город Жиздру. Здесь мы и встретили Великий Октябрь. Наш полк принимал самое энергичное участие в организации советской власти. Тогда же я был избран солдатами командиром 4-ой роты.

В это время в Калуге казаками и юнкерами был арестован и расстрелян первый Калужский губернский совет. Я со своей ротой вызвался поехать в Калугу. Там, совместно с красногвардейцами Москвы и Тулы, мы восстановили власть советов, и нас зачислили в Красную Гвардию.

Батареи центрального отопления у нас в бараке накалялись зимой до яростного жара. С тоненьким шипением, со свистом несся по ним стоградусный пар. А я, как обычно, сидела на подоконнике с ногами, читала отцовское письмо и, когда дошла до этого места, от неожиданности дернулась и свалилась с узкой подоконной доски прямо на батарею. Дуя изо всех сил на обожженную докрасна руку, я снова отыскала в письме: «…был избран командиром 4-ой роты… зачислили в Красную Гвардию».

Нужно, наверное, объяснить, почему такой, казалось бы, не очень выдающийся факт отцовской биографии вышиб меня из равновесия. Дело в том, что с детства, класса примерно с пятого я бредила гражданской войной. Морозными вечерами на печке при жидком свете лампочки с кухни проглатывала какой-нибудь очередной «Боевой 19-ый» и, уткнувшись носом и губами в теплый, еще пахнущий овцами и купоросом валенок, злобно плакала, что опоздала родиться. Недостижимой мечтой, идеалом представал красный командир — краскм. Завидовала ему смертно, воображала себе этакого «степного орла» без страха и упрека с шашкой наголо, почти как потом в песне 60-х годов:

Красный командир на гражданской войне,
Красный командир на горячем коне.
В бой идет отряд — командир впереди,
Алый бант горит на груди.

Героически-возвышенный получался образ.

Приставала с расспросами к отцу, он рассказывал о гражданской войне, но ничего ни возвышенного, ни героического в тех рассказах не было. А был краснорожий, косая сажень в плечах, белый офицер. «Здоров мужик! — отец восхищенно крутил головой. — Один раз приложил рукояткой нагана и обе челюсти мне вынес. Так что зубами я больше никогда не страдал». Отец раскатисто смеялся.

— А ты? — я дергала его за рукав.

— А что — я? — не понимал отец.

— Ну, ты ему что? — добивалась я. Мне нестерпимо важно было знать, что мой отец не струсил перед этим, так непохожим на книжных и киношных беляков, офицером.

— А что я мог голыми-то руками против такого бугая? И против взвода солдат? Сунули меня в сарай, там отплевался.

— Ну, ты хоть ничего ему не выдал? — У меня от страха дрожало под ложечкой.

— Да он меня ни о чем и не спрашивал. «У, сволочь!» — и наганом в зубы.

— А дальше?

— Дальше — как положено: расстреляли.

— Кого расстреляли?