Земную жизнь пройдя до половины

Это начиналось с отца и мамы, с наших деревенских, миром приглядывающих за детворой, которые при случае, конечно, шлепали нас за безобразия, но и вытаскивали из речки нахлебавшихся воды, а кого из силосной ямы, промывали и мазали йодом царапины и раны и, чтоб подсластить огорчения, угощали куском сахара. Потом везло с учителями, среди которых было много вернувшихся с войны и потому особо любовно относящихся к детям. Потом были замечательные друзья: школьные, институтские, по работе.

Но даже люди, не входящие в этот близкий круг, часто случайные, а порой и неприятные сначала, оседали в памяти чем-то добрым. Так запомнились две старушки: толстенькая и смешливая тетя Катя и угрюмая, тощая тетя Нюша, у которых я квартировала, учась в Гжатской средней школе. Я их не очень-то любила, впрочем, как и они меня. Но именно они спасли меня, когда посреди вьюжной февральской ночи, почти беспамятную и едва переставляющую от боли ноги, с приступом гнойного аппендицита оттащили в больницу.

И таких историй в моей жизни было множество. Или действительно мне везло, или по-настоящему плохих людей было в нашей стране исчезающе мало, и мне до этого не привелось их встречать. Потому трудно было поверить, что бесшеий, с подозрительно скошенным взглядом дервенист ни с того ни с сего возненавидит нас, попытается унизить, доказав, что мы — подонки.

Однако его слова не оставили больше сомнений.

И было плохо, и подступала горчайшая обида от ничем не заслуженной несправедливости. Зато можно было действовать. Я пересказала разговор мужу, и он сразу после кумачовых майских праздников отнес в гороно заявление на биолога.

Дальше все закрутилось само собой. Первым был звонок все от той же знакомой учительницы рисования. Простуженный ее голос хрипел в трубке паровозным гудком. Сперва она спрашивала о заявлении, советовала его забрать, дескать, «ты биолога нашего не знаешь, а он злопамятный», и кончила фразой:

— А ты не боишься? У тебя ж двое детей в нашей школе. Мало ли что может случиться.

— Да неужели?! Ну, это мы еще посмотрим! — вскипела я и с сердцем грохнула трубку на аппарат.

Я понимала, что откровенная эта угроза шла с подачи самого биолога и была вполне серьезна. Как-то очень скоро, всего за два года, он сколотил вокруг себя кодлу старшеклассников, которые смотрели ему в рот и были готовы на все по одному его слову. Способы для этого он применял непозволительные для учителя, но дешевые и действенные: совместные перекуры с ребятней на заднем дворе школы, пересказы им свеженьких анекдотов с матерком, советы, как избежать армии, обсуждение остальных учителей, а порой и родителей, невыставление в журнал заработанных двоек и тому подобное. В итоге чего биолог у шпанистой части школьников считался настоящим мужиком и своим в доску парнем. И ему ничего не стоило натравить их на наших мальчишек.

Страшно? Еще как! Однако страшней было испугаться, отступить и жить с этим позором потом. И мы не отступили, и заявления не забрали. Зато каждый день, приезжая с лечения (ни с того ни с сего мне вдруг стало невозможно ворочать шеей и к тому же время от времени отнималась правая рука), я сразу прилипала к боковому окну, откуда далеко виднелась тропинка между соседними домами и оградой водозабора, какой дети возвращались из школы. Уткнувшись лбом в стекло, неотрывно ждала чего-то. И дождалась.

Сперва, как обычно, на дальнем конце тропинки посреди еще голых, но уже в надутых и готовых вот-вот лопнуть почках сирени и жимолости появился знакомый колобок в толстой черной куртке. Он двигался неровно, то вспоминал, что надо домой, и тогда прибавлял ходу, то отвлекался на что-то, невидимое отсюда, наклонялся, рассматривал это что-то и надолго застревал на одном месте.

Но тут обычное кончилось. При таком продвижении он еще не успел миновать первый дом, как вслед ему, ломясь сквозь ветки кустов, вырвались и помчались три подростка. Еще теплилась надежда, что это — случайная компания. Но нет. Они догнали моего малыша возле угла дома, что-то прокричали на него сверху вниз и принялись мутузить.

Здесь у меня случилось выпадение памяти. Только что в тапочках и халате я стою у окна на девятом этаже — и тут же бегу, теряя тапочки, по тропинке за соседним домом, совершенно не соображая, как сюда попала, похоже, ни лестницей, ни лифтом я не спускалась. Я бегу и ору во всю глотку на том языке, что у зэков называется «феней». Слышанное двадцать лет назад на 101-ом километре Карельского перешейка, напрочь забытое с тех пор, рвется из гортани само собой. Я кричу эти ублюдочные слова, не помня и не понимая смысла большинства из них. Одни только «волки позорные» боле-менее ясны да еще «пасть порву».

В доме, мимо которого меня несет, хлопают форточки. Жителям, наверно, интересно познакомиться с никогда не слышанным лексиконом. Но мне все равно. Главное, чтоб услышали те, возле меньшого, и отстали от него. И они услышали, они даже поняли, что это по их души. А поняв, шуганули по тропинке обратно через кусты.