Земное притяжение

Из-под темного платка низко, на брови ей спускается другой, белоснежный, старые темные глаза так и поблескивают из-под сизых век. Глядя на нее, с волнением думаешь о чем-то таком смутном, древнем, чего и сам толком-то не знаешь. Ведь это ее предкам, уведшим из Крыма из-под татарского ига своих жен, детей и скот, была дарована Екатериной II земля Азовского побережья, где и основан город. Это было давно, а ныне греки растворились в пестрой уличной толпе.

Старуха Кечеджи живет с дочерью, женщиной еще сравнительно молодой и красивой и, как истая южанка, расположенной ко всему яркому, веселому. Но из-за неудачно сложившейся личной жизни — разошлась с мужем — хорошее настроение у нее долго не удерживается.

— Для чего жить? — вдруг подавленно спрашивает она.

Мать вне себя.

— Живем ведь, как ни говори. Ты живешь для своего дитя.

А между прочим, может, еще и человек найдется.

— Ай, мама! Иди в баню.

— Не ты его бросила, он тебя — пусть ему будет стыдно.

Дочь работает делопроизводителем в райжилотделе. Заработок у нее маленький, а еще надо от себя оторвать, чтобы послать деньги в Рязань, где в фельдшерском училище учится «дитя». Поэтому они пускают на свою жактовскую жилплощадь командированных. Две чисто заправленные койки, по семь рублей суточных — «частный сектор» металлургического завода на квартире у старухи Кечеджи.

Когда койки пустуют, это больно бьет по бюджету семьи, и старуха чаще вздыхает у стены, где томится на фотографии внучка, перекинув косу со спины на грудь, на. черный школьный фартук. И рядом с ней с такой же косой ее любимая школьная подруга Полинка.

Полинка работает теперь крановщицей на заводе и славится своим голосом в самодеятельности, ездит выступать в область.

Сидя с вышиванием на пороге своего домика, она частенько напевает сильным, действительно замечательно приятным голосом.

И тогда старуха, прислушиваясь, растроганно кивает в такт у себя за окном. Она следит, как Полинка, отложив вышивание, идет за водой, придерживая от ветра подол, как задумчиво смотрит на бегущую в ведро струю, и ее тень раскачивается на кирпичной стене.

Под вечер, собираясь гулять. Полинка выносит большое зеркало и, примостив его на ящик с углем — а уголь ей завозят с завода самый лучший, «орешек», — охорашивается прямо во дворе.

— Полинка! — кричит старуха в форточку. — А, Полинка!

И через минуту слышится ленивое:

— Вы, что ли, звали, бабушка?

— Ты когда, Полинка, замуж выходишь?

— А-а, бабушка! На что? Очень надо!

— Крепись, умница. Выходи только за хорошего.

— Полинка! — опять зовет старуха. — Чего ж до сих пор свет не проведешь в квартиру?

Полинка пожимает плечами. Ведь дом-то на слом должен пойти, а ей обещана новая квартира.

— А между прочим, — говорит Полинка, — есть хлопцы такие, что бесплатно, проведут. Но раз сказали, что на слом, — так на слом.

Часто старухино окно загораживает легковая машина.

— Холерная твоя душа, — бурчит у окна старуха. — Где-то живут, а здесь гараж устраивают.

Шофер, щуплый малый в замызганной кепчонке, — козырек свисает на бесстыжие глаза — то и дело ковыряется под окном в машине. Дородная женщина в атласном халате, с оголенными до плеч руками смотрит на его работу, грызя подсолнух. Зовут ее Дина Петровна, или, точнее, Дуся. Она и сама-то в этом дворе живет без года неделю — всего второе лето, как выменялась, а уже привадила сюда этого разбойника с машиной.

— Куда прешь, паразит! — голосит в окно старуха Кечеджи. — Ай-яй-яй! Лень ему на горку подняться, как люди, в уборную, холера проклятая. Под дом направляется. Не хочется заводиться, а то бы я ему кирпичину пустила. Шофер называется!

А Дина Петровна тем временем ковыряет носком тапочки землю и грызет подсолнух.

Она работает продавщицей в подвальчике, торгует вином в разлив, а по вечерам частенько гадает одиноким женщинам на картах.

Мать Полянки, толстая банщица с завода, громко, на весь двор корит ее:

— Брехни точишь! Чаруешь. Працевать треба.

И как только могло случиться, что у такой вот матери, у Дины Петровны, выросла Жужелка?

Утром, когда во дворе трясут половики, просевают золу, гремят ведрами, мать Полинки в валенках развешивает по холодку белье на веревке, а старуха Кечеджи выпускает во двор Пальму, белошерстную, взъерошенную, радостно и нетерпеливо вздрагивающую («Иди гуляй, Пальма, на горку!»), — вот в такое обычное утро прошлым летом появилась во дворе эта девчонка.

Она сидела на корточках, прижав к плечу свою черноволосую головку и обхватив большое решето.

— Ты что же делаешь? — не выдержала старуха.

— Здравствуйте, — сказала девчонка и бросила комочек спекшегося угля на землю. А зола сыпалась прямо на ее красные босоножки. — Я, тетенька, жужелку выбираю.

— Сама ты жужелка и есть! Кто ж так делает?

Вздыхая про себя, — видно, некому в семье поучить девочку, — старуха показала ей, как надо встать за ветром, чтоб золу относило, и как держать решето. И та послушно и рассеянно повторяла за ней.