Голуби лениво, как грузные карлики-фламинго, переставляли в воде глянцевые шероховатые ноги, кое-кто просто валялся в луже, как свинья, на влажном растрепанном черном боку, некоторые агрессивно чистили перья костяными, как первобытные швейные иглы, неприятными носами. Мира подползала все ближе – вот она протянула руку и вцепилась в самого неповоротливого и любопытного, подползшего поближе, чтобы подслеповато ткнуться головой в ее взмокшую от волнения ладонь. Сжала кулак изо всех сил, до хруста – и в ту же секунду оказалась около беспорядочно наваленного грузного шифера, вспотевшая и растрепанная, с сумкой за плечом и дохлым голубем, больно врезающимся ей в ладонь клювом, в оцепеневшей, будто сведенной судорогой руке. Она разжала руку, и голубь грузно шлепнулся об асфальт. Миру начали рассматривать люди. Мелкий розовощекий китайский мальчик подошел к ней, показал пухлым пальчиком на голубя и начал что-то обиженно выговаривать. Мира извиняющимся жестом помахала рукой – на ладонь налипли перья, кровь и что-то еще. Это была совершенно новая рука – не такая, как прежде. Парк тоже был каким-то новым – не таким, как прежде. И Мира не была полностью уверена, что не придет туда, в этот парк, послезавтра ровно в семь – то ли для того, чтобы передать благую голубиную весть своим новым отсутствующим подружкам, то ли для того, чтобы еще раз окончательно убедиться в правильности своего решения.
Она сжала кулак – и не почувствовала ничего и никого, кроме перьев и крови. Да, он по-прежнему был самым лучшим. Просто теперь Мира точно знала, что не потеряет его – не важно уже, каким именно образом ей удастся предотвратить эту потерю, – поэтому у нее больше не было необходимости постоянно чувствовать это назойливое, отвлекающее от прочих важных дел, прикосновение. Кто бы ни держал ее за руку все это время, он получил свою жертву и наконец-то отвязался, подумала она. Потом подумала: какую чушь я подумала, срочно все надо забыть! – и зашагала к метро.