Землетрясение. Головокружение

Костя остался, промаялся весь день и решил к вечеру, что останется здесь до конца каникул. Это уж не побег, если он уедет перед самым началом занятий. Никто не сможет тогда его упрекнуть, что смалодушничал. И Анна Николаевна не станет обижаться, поймёт. Учиться-то ему надо. Решение было принято, все самому себе объяснено, самому себе доказано, и на душе стало поспокойнее. Он написал в тот же вечер письмо родителям, растолковывая и им своё решение. Он ничего только не написал им о Ксане. А что было писать? Уж с Ксаной-то он простился, хоть и предстояло ему прожить ещё какое-то время в одном с ней городе. Лукавил Костя, сам с собой лукавил. Не простился он с ней.

Ради неё и остался. Ради мига единственного, когда встретит вдруг на улице где-нибудь. Ради боли этой и счастья взглянуть на неё. Но, пожалуй, то было не лукавством, нет, то было извечной игрой людской в прятки с собственной волей, с собственным разумом, с собственной гордостью и во имя надежды. Костя включился в эту извечную игру, сам того не ведая. Где ему было все знать про себя. Для этого ему надо было жизнь прожить, а он только вступал в неё. Или надо было для этого, чтобы рядом с ним оказался настоящий друг, чтобы рядом отец оказался, мать. Их не было рядом. Отец где-то все птичек своих оберегал, с браконьерами сражался, а мать не прочла в письме сына ничего такого, что могло бы встревожить её. Ну, тётка старая удерживала, ну, город интересен, горы удивительные. Написал Костя и о машине, о царском этом подарке Анны Николаевны. Что ж, и это было в конце концов не столь уж невероятным событием. Получив от сына письмо, мать перешлёт его мужу, — он все ещё был в командировке, в птичьем раю Гасан–Кули, — а сыну отпишет только, что соскучилась, что в Москве жара не хуже, чем у них там в Средней Азии, и ещё про то, чтобы он поосторожнее обходился с машиной, не вздумал бы ездить на ней, хорошенько не научившись. Она верила своему Косте, она привыкла ему доверять. У них в семье привыкли верить друг другу и ничего не утаивать. Они вообще были доверчивыми людьми, московские Лебедевы. Доверчивость — удел хороших людей. Может быть, беда их?..

И, раз уж остался, Костя решил научиться управлять машиной. Те две недели с небольшим, которые оставались до конца каникул, надо было прожить здесь с максимальной для себя пользой. Во–первых, научиться водить машину. Во–вторых, написать очерк об этом городе, чтобы потом тиснуть его в их университетской газетке. Такие послеканикулярные очерки на их журналистском факультете были в традиции. Это был своего рода конкурс, кто напишет лучше. Вся хитрость была в том, что площадь многотиражки не позволяла размахнуться на полотно. Надо было написать предельно коротко, но чтобы и художественно было, чтобы образы получились и чтобы обязательно было сообщено в очерке нечто новое. А попробуй удиви студента журфака. Он и удивится, да не покажет вида. Тут надо поразить, потрясти, чтобы человек рот разинул. О чём же написать? Манили, манили горы. Но столько о них написано, и в той же их многотиражке во множестве. Одни альпинисты университетские чего только не написали. И про обвалы, и как подвели их страховочные верёвки, и про ночи в снегу и во льдах. А он, про что он мог написать? Как сорвался серый, пыльный орёл со скалы, как полетел потом в небо, так близко взмахнул крыльями, что, казалось, ветер от них коснулся лица? Об этом? Или написать про знаменитую певицу, которой тоскливо с её лабухами? Но это уже не очерк, а рассказ, это уже беллетристика. На журфаке мадам беллетристика не пользовалась успехом. А может, написать, как он погладил по хоботу слона–облако? Написать, как стоял у самого края бездонной пропасти и как это замечательно вдруг почувствовать себя смелым? Ведь это не выдумка, не предположение, он сам пережил это. Да, но как написать, как объяснить, зачем ему понадобилось встать у самого края пропасти? А верно, зачем?..

Нет, про горы ему, пожалуй, не написать, он там слишком мало времени провёл. Лучше он напишет об этом городе. И не надо спешить с решением, про что писать. Надо смотреть, присматриваться, глаза сами подскажут. «У журналиста думают глаза» — это одна из их журфаковских заповедей. Ну, а пока — машина. В гараже Костя обнаружил целую груду книг по автомобилизму. Эти книги он немедля перенёс в свою комнату и принялся штудировать. В жизнь его вошли совершенно новые и загадочные слова: жиклёр, дроссель, трамблёр, воздушный фильтр, как и смутно известные ему: аккумулятор, карбюратор, катушка зажигания. Он погрузился в изучение дорожных знаков, всех этих хитрых кругов, прямоугольников, треугольников и извилистых стрелок, всех этих «можно» и «нельзя». И в первый же вечер голова у него кругом пошла, и он отбросил надежду, что когда-нибудь сможет водить машину.

Но наутро явился Григорий, выслушал, насмешливо кривясь, все его сомнения и обронил лишь единое слово:

— Пойдём!