Зеленый Дом

— Он сам виноват, — сказал Хосефино. — Зачем он так задается? Послушать его, в постели она просто чудо — настоящий огонь, да и только. Вот я и хочу проверить, так ли это.

— Побьемся об заклад на пару золотых, что ничего у тебя не выйдет, брат? — сказал Обезьяна.

— Посмотрим, — сказал Хосефино. — В первый раз она хотела дать мне по морде, во второй только обругала, а в третий и бровью не повела, я даже немножко полапал ее. Она уже уступает, я в таких вещах разбираюсь.

— Если она сдастся, помни уговор, Хосефино, — сказал Хосе. — Где пройдет один непобедимый, там пройдут все трое.

— Сам не знаю, почему мне так хочется переспать с ней, — сказал Хосефино. — Ведь по правде говоря, она ничего не стоит.

— Потому что она не здешняя, — сказал Обезьяна. — Всегда хочется узнать, какие тайны, какие повадки такая женщина привезла со своей родины.

— Она похожа на зверька, — сказал Хосе. — Ничего не понимает, все время спрашивает, почему то, почему это. Я бы не решился подкатиться к ней первым. А что, если она скажет Литуме, Хосефино?

— Она не из таких, у нее духа не хватит, — сказал Хосефино. — Она бы умерла со стыда, прежде чем рассказать ему. Жаль только, что он ее обрюхатил. Теперь придется подождать, пока она родит, а потом уж обработать ее.

— Потом они преспокойно начали танцевать, — сказала Чунга. — Казалось, все обошлось.

— Несчастья обрушиваются внезапно, когда их меньше всего ждут, — сказал Молодой.

— А с кем танцевал он? — спросила Дикарка.

— С Сандрой, — сказала Чунга, уставившись на нее своими погасшими глазами. — Они прижимались друг к другу. И целовались. Ты ревнуешь?

— Я просто так спросила, — сказала Дикарка. — Я не ревнива.

А Семинарио вдруг встал и, набычившись, заревел: пусть убираются, не то он им всем четверым даст коленкой под зад.

III

— За всю ночь ни единого звука, ни единого огонька, — сказал сержант. — Вам не кажется это странным, господин лейтенант?

— Должно быть, они на другой стороне, — сказал сержант Роберто Дельгадо. — Похоже, остров большой.

— Уже светает, — сказал лейтенант. — Пусть подведут лодки, только без шума.

Между деревьями и водой виднелись фигуры, которые можно было принять за кустарник. Сгрудившись в тесном укрытии, промокшие до костей, с осовелыми от усталости глазами, жандармы и солдаты подтягивали брюки, поправляли гетры. На многих лицах, зеленоватых от света, сочившегося сквозь путаницу листьев, ветвей и лиан, красовались лиловые царапины. Лейтенант подошел к берегу, одной рукой раздвинул листву, другой поднес к глазам бинокль и стал рассматривать остров: высокий обрыв, деревья с мощными стволами и густыми кронами. Вода поблескивала в отсветах зари, уже слышалось пение птиц. Затрещал валежник — к лейтенанту, пригнувшись, подошел сержант. Позади них едва приметно шевелились в чаще расплывчатые фигуры жандармов и солдат, бесшумно отвинчивавших колпачки фляжек и зажигавших сигареты.

— Они уже не спорят, — сказал лейтенант. — Никому и в голову не пришло бы, что они всю дорогу переругивались.

— Их сдружила скверная ночь, — сказал сержант. — Усталость, неудобства. Ничто так не помогает людям поладить друг с другом, как общие лишения, господин лейтенант.

— Возьмем-ка этих каналий в клещи, пока не стало совсем светло, — сказал лейтенант. — Надо поместить группу людей на том берегу.

— Да, но для этого надо переплыть через озеро, — сказал сержант, указывая пальцем в сторону острова. — Здесь будет метров триста, господин лейтенант Они нас перестреляют, как куропаток.

К ним подошли сержант Роберто Дельгадо и остальные. От грязи и дождя формы на всех превратились в мокрые тряпки, и только по пилоткам и фуражкам можно было отличить солдат от жандармов.

— Пошлем к ним кого-нибудь с предложением сдаться, господин лейтенант, — сказал сержант Роберто Дельгадо. — У них не остается другого выхода.

— Было бы странно, если бы они нас до сих пор не заметили, — сказал сержант. — У уамбисов тонкий слух, как у всех чунчей. Может быть, они как раз в эту минуту целятся в нас из-за лупун.

— Смотрю и глазам своим не верю, — сказал сержант Дельгадо. — Неслыханное дело, чтобы язычники жили среди лупун, ведь они их до смерти боятся.

Солдаты и жандармы прислушивались. Мертвенно-бледные лица, пятнышки запекшейся крови — следы колючек, круги под глазами, расширенные зрачки… Лейтенант почесал щеку — что же это? У виска его, образуя правильный треугольник, лиловели три прыщика, — оба сержанта наделали в штаны? — и прядь грязных волос падала ему на лоб из-под козырька фуражки. Что? Может, его жандармы и трусят, господин лейтенант, но он, сержант Роберто Дельгадо, не знает, что такое страх.

Послышался ропот, и, колыхнув листву, Малыш, Блондин и Черномазый как один отступили в сторону от солдат: это оскорбление, господин лейтенант, они этого не потерпят, по какому праву? И лейтенант притронулся к кобуре: если бы не боевое задание, ему это дорого обошлось бы.

— Я только пошутил, господин лейтенант, — пролепетал сержант Роберто Дельгадо. — В армии офицеры никогда не серчают, если отпустишь шутку, я думал, и в полиции то же самое.