Здравствуй, Гр-р!

— Антон Владимирович, — прошипела я, слегка наклонившись к адвокату. — Если я не съем что-нибудь, то умру.

Адвокат зарделся. Не поворачивая ко мне головы, он поднял руку. Тут же за его спиной возникла девица в белом переднике — ее я видела, когда самостоятельно выбиралась из ванной. Адвокат молча показал вилкой на мою тарелку. Фартучек запорхал возле меня, и — о счастье! — в моей тарелке еда! Еще бы съесть все это правильно… Но, как оказалось, наши правила этикета недалеко ушли: вилка в левой руке, нож — в правой. Я все-таки посматривала на маман, чтобы не сделать чего-нибудь неподобающего — не хотелось опять привлекать к себе внимание. Марья Петровна не ела — только держала в руке вилку. Зато ела Полина — чем вызвала явное неудовольствие маман. Так, понятно, дамам полагается делать вид, что они обедают. Тут маман встала — это, оказывается, сигнал: мужчины поднялись, и она пригласила их в кабинет — кофе и коньяк, можно курить. Дамы остались за столом ждать чай. Здоровая баба приперла самовар. Кухарка что ли? Столовую посуду заменили чайной. Чай мне не понравился — веник и веник, но остальные хвалили, ахали. Существо в чепчике оказалось бойкой старушенцией, производящей много шума и пьющей чай с сахаром вприкуску. На чепчик ни маман, ни Полина внимания не обращали.

— Поля, иди к себе! — произнесла вдруг Мария Петровна.

Толстушка Полина от неожиданности уронила кусок бисквита в чашку с чаем. Маман сдвинула брови. Этого оказалось достаточно, чтобы за столом остались чепчик, мадам и я.

— Что сказал Сурмин? — вопрос был задан мне.

— Насчет чего? — бисквит был на самом деле вкусный, и я не видела причин, почему бы его не слопать. Возможно, это повлияло на мою дикцию, и маман напустилась на меня:

— Не говори с набитым ртом! И не пей, пока не проглотишь! Сурмин тебя подозревает?

— Меня все подозревают!

— Так кроме тебя больше и некому!

— Но это не я!

По правде сказать, меня одолевали сомнения: я же не знала, что делала Анна до того момента, как я очутилась в ее теле. Может, это как раз она, да еще и с сообщником? Надо бы разузнать побольше об этой Анне Федоровне Назарьевой… Пока я слушала свои мысли, маман продолжала свою речь, все более закипая:

— Ты и вправду ничего не помнишь? Что-то ты же должна помнить! По-моему, ты притворяешься! Завтра соберется консилиум, и тебя разоблачат. Позор на весь свет — дочь — убийца! Но даже если ты и вправду сошла с ума… Сумасшедшая дочь — ненамного лучше дочери-преступницы! Хорошо, отец не дожил, не увидит такого стыда! Вот, полюбуйся! — и разгневанная мамаша протянула мне газету.

"Петербургская газета" — буквы располагались дугой вверху страницы. Оказывается, сегодня двадцатое ноября, суббота… И год, действительно, 1909… Бабка в чепчике продолжала прихлебывать чай, потихоньку подтащив к себе тарелку с бисквитами. Она что, глухая?

— А она что, глухая? — я так и спросила у маман, кивнув на чепчик.

— А то ты не знаешь! Читай! Вот тут! — мамаша ткнула пальцем в газетный подвал.

И где-то между заметкой о деле по иску парижской фирмы модных туалетов к княгине Д.Е. Кочубей и сообщением о случае с кошатником на Лиговском бульваре (он проходил по бульвару, держа под мышкой жирного кота, когда с криком: "Васька, дорогой мой… где ты пропадал?!." и с угрозами за кражу, на него набросилась пожилая женщина в салопе. Признав свою собственность, она настолько энергично стала отнимать ее, что торговец уронил с головы лоток с печенкой, на который с жадностью накинулись бродячие собаки. В это же время кот, вырвавшись из его рук, упал в кучу собак, а затем стремительно умчался в первые попавшиеся ворота. Лишившись и кота, и печенки, кошатник чуть не плакал. Задержав пытавшуюся бежать женщину, он повлек ее в участок, требуя возмещения убытков) я нашла строки о себе:

"Сегодня в квартире г-жи Н., проживающей в собственном доме на Екатерининском канале, был обнаружен зарезанным жених ее старшей дочери. Очевидцы рассказывают, что от горя невеста потеряла рассудок. Кто убийца, доподлинно неизвестно. К выяснению обстоятельств дела приступил судебный следователь А.В. Сурмин. Общественность надеется, что справедливость восторжествует".

— О каком-то кошатнике и то больше написали…

Я не очень расстроилась по поводу заметки — ни наших имен, ни точного адреса, а Сурмину так и надо — не будет нос задирать… Ишь, во-первых, во-вторых…

— Да как ты не понимаешь! На самом деле умом тронулась, что ли? — маман даже не стала употреблять французские слова. Пожалуй, впервые она посмотрела на меня озабоченно — как на дочь, попавшую в беду. — Это же позор, всем станет известно!

— А мне вот интересно, откуда журналюги узнали? Кто-то же этим репортерам проболтался! И этот "кто-то", скорее всего, живет в вашей квартире! Кстати, эта вот старушка и тот тип, в очках, они кто?

— Моя дальняя родственница и ее внук, студент… Не надоело тебе передо мной актерствовать? Иди в кабинет — там тебя следователь ждет! — и маман удалилась, стуча каблуками.