Здравствуй, Бог!

Пригубили водки. Немного, ради тепла. Глядели на огонь, терли слезящиеся от дыма глаза, молчали. Не хотелось больше ничего вспоминать, а быть теперь и сейчас и не пропустить свои мгновения. Лес за спиной дремал. Изредка, словно очнувшись, вскрикивали вороны. Давно опавшие листья ворочались и сердито шуршали. Когда костер потух, мы увидели звезды. И все они были прекрасны. Три Царя указывали на яркий Сириус, вот-вот суливший миру рождение Иисуса. Мимо бессовестно проносились спутники и самолеты.

Доморощенные туристы, мы провели ночь в машине, понатыкав и внутри и снаружи горящие свечи и включив обогрев до упора. Любовались на сегодняшние пейзажи через ноутбук, выбирали лучшие, спорили и смущались неизвестно чему.

Потом мы поснимали одежды и пустились в любовь, окрыленные простой и ясной романтикой. Я не мог объяснять себе, за что люблю эту немочку, иную до мозга костей. Может, за умение удивлять, а может за покой, царящий в ее душе. Но ведь не только за это. Сегодня мне хотелось, чтобы Ингрит осталась со мной на всю предстоящую жизнь.

Утром явилось солнце и бесцеремонно ринулось в салон, заляпанный парафином и залитый опрокинутой минералкой. Пришлось одеваться потеплее и вылезать из машины. Воздух оказался таким студеным и свежим, что его можно было пить.

— Откуда ты знаешь это место? — наслаждаясь каждым вздохом, спрашиваю я.

— Папа привозил нас сюда в октябре. На выходные.

— Барбекю? — уточняю с усмешкой. За пять лет я совершенно уверился в том, что каждые выходные немец обязан жарить барбекю.

— Нет, — смеется Ингрит. — Пиво и сосиски были в монастыре. Там! — она неопределенно машет рукой. — А здесь мы собирали грибы.

— Грибы? Надо же! — рассмеялся я.

— Осенью их тут полно, — заверила Ингрит, — Пойдем к водопаду. Умоемся.

Тропинка, ведущая на шум воды, отыскалась сразу. Веселая скользкая тропинка напоминала: «Не зевай!» «Смотри под ноги!» Мы смеялись, поминутно хватаясь за руки.

Водопад оказался крохотным, а вода в нем — чистейшей. Она бежала, пританцовывая, огибая камни, точа их на свой манер, разводя водными руками себе дорогу. Мы напились, умылись, наполнили бутылку из-под минералки, и уже собирались уходить, как вдруг увидели птицу. Большая черная ворона неуклюже подпрыгивала вдоль берега, стараясь укрыться за камнем, волоча огромное распахнутое крыло.

— Ой! — ахает Ингрит. — Что это с ней?

— Похоже, крыло повредила. Может, оборотни ночью резвились, а может совы… Драчливые птицы! Воюют насмерть.

— Ее нельзя оставлять, — строго произносит Ингрит.

— Ясное дело, — соглашаюсь я.

Чтобы помочь птице мы принялись ее ловить, но ворона напугалась до смерти: била здоровым крылом оземь, трещала клювом и не давалась в руки.

— Нужен плед! — догадывается Ингрит.

Я приволок плед и набросил на раненую птицу, она побилась под ним еще и затихла. Тогда я осторожно взял ее на руки и осмотрел. Крыло не гнулось, но крови не было. Только боль. Думаю, именно боль заставила птицу нам довериться. Она позволила завернуть себя в плед и унести в машину.

По дороге Ингрит пыталась накормить ворону сыром. Но та гордо отворачивалась и демонстративно чистила перья здоровенным клювом. Она оказалась красавица, и как все черноглазые — с характером. Я рассказал Ингрит басню про «Ворону и Лисицу». Она смеялась и гладила нашу пассажирку. На душе было тепло.

По дороге нас догнали тучи. Незаметно подобрались и вытрясли свое серое пузо. Пошел снег, слепящий, пятиминутный. Заработали дворники, по лобовому стеклу побежали струйки.

— Вода! — думаю я вслух.

— Вода? — не понимает Ингрит.

— Вода, — повторяю я по-немецки. — По телеку говорили, что вода имеет память. С ней можно разговаривать.

— На каком языке, интересно?

— Все равно. Она реагирует на эмоции. От добрых слов становиться чище. От злых — грязнее.

— Как человек… — соглашается Ингрит и задумывается, продолжая гладить ворону.

В полдень мы съехали с автобана под указателем на Юлькин городок и отправились в ближайший фотосервис. Там распечатали лучшие фотки на глянцевой бумаге большого формата, упаковали их вместе с марципанами и бутылкой отличного коньяка в рождественскую бумагу с веселыми медвежатами.

Мамин дом был похож на дом Ингрит, только стоял особняком от других. Здесь тоже росли туи и Юлькины любимые магнолии. К счастью, от садовых гномов мама избавилась решительно и навсегда. Она выскочила на крыльцо прямо в переднике, злая и растрепанная, как воробей:

— Прикажете греть вчерашний пирог? Где вас носило?

Моя Юлька по-прежнему молода и красива. И ругается по-русски, так, что смеюсь только я. Смеюсь и тотчас замолкаю. Ингрит аккуратно выносит из машины ворону в пледе.

Юлька замирает, чувства плещут через край маминого понимания, разные многоликие чувства делают Юльку безвольной, растерянной. Лишь на миг, затем она выбирает главные эмоции и прогоняет остальные. Еще секунда и мама спрашивает:

— Что это?

— Ворона, — говорит Ингрит. Мне кажется, что я смотрю глупое кино.

— Это не просто ворона, — сообщает Юлька. — Это Альпийская ворона. Редкий вид, красная книга. Где вы ее взяли?

— В Альпах.