Здравстуй товарищ !

И пришла та последняя минута. Порывисто обнял Лену. Что-то глухо стукнуло, словно сорвалось сердце. Нет, это упали в траву туфли из её разжавшихся пальцев. Шепнула сквозь набежавшие слезы: «Провожу…» Но он твердо сказал: «Не надо!» — бережно убрал её руки, побежал сквозь хлесткие прутья тальника к лагерю. На бегу обернулся: Лена глядела ему вслед. Сбившаяся белая косынка лежала на её плече.

Недавно, когда он уже ждал Лену, вдруг пришло письмо от командира полка, подполковника Бересова. «И что ты застрял? — писал он. — Должность — за тобой, приезжай».

«Ждут», — обрадовался, прочитав письмо, Гурьев. Но, поколебавшись — не пойти ли снова к врачу, не потребовать ли выписки, всё же под конец сказал себе: «Сначала дождусь Лену».

Однажды утром, идя в парк, остановился, как обычно, возле канцелярии госпиталя, чтобы прочесть уже наклеенный на дверях листок со свежей сводкой. Последние недели на фронте не происходило ничего особенного. Начал просматривать сводку и на этот раз без особого любопытства. Но вдруг прочел: «Наши войска прорвали оборону противника под Яссами, взяли Яссы и продвигаются вперед. Румыния вышла из войны…»

Беспокойно забилось сердце. Сейчас же к врачам! Пусть сегодня же выписывают! А Лена, Лена? Но полк уже в походе, идет вперед, как его потом разыщешь? Да, но Лена… Приедет сюда, вот по этой аллее от станции пройдет в канцелярию, справится о нем. Инвалид-писарь долго будет рыться в списках, потом объявит: «Старший лейтенант Гурьев Н.И. по выздоровлении направлен в часть». Лена огорченно сожмет губы, повернется и уйдет…

Радость, что началось наступление, сплеталась в душе с грустью и тревогой. Не отстать бы от друзей-однополчан! Но разве мыслимо уехать, не дождавшись Лены? Когда она приедет? Может — завтра, а может — через неделю? Да удержится ли госпиталь к тому времени на старом месте? Всё двинется вперед. Приедет Лена, а здесь — пусто…

С того утра Гурьев совсем потерял покой. Наступление разворачивалось. Начальство торопилось разгрузить госпиталь. Врачи стали менее придирчивы, выписывали без особых задержек, и многие постарались воспользоваться этим. Всё больше пустых коек оставалось в офицерской палате. А Гурьев никак не мог решить: ждать Лену до последнего дня, пока госпиталь ещё на месте, или не ждать?

Но вот стало известно, что уже получен приказ о передислокации госпиталя вперед, уже куда-то в Румынию. Оставалось одно из двух: получить направление в команду выздоравливающих, в резерв, или выписаться. Надежд на встречу с Леной оставалось всё меньше. В резерв идти не хотелось: скучно там, шагистика да уставы, с утра до вечера — занятия, повторять давно известное… Но самое главное — полк с каждым днем уходит дальше. И Гурьев настоял, чтобы его выписали прямо в часть.

Перед отъездом он написал Лене два письма. Одно оставил в канцелярии, писарю, попросив передать жене, если она зайдет справиться о нём, второе отправил её матери: когда Лена сообщит ей свой новый адрес, та перешлет письмо.

И теперь попутный грузовик мчит его. Мыслями он уже впереди, с однополчанами, а на сердце грустновато. Когда-то теперь придется свидеться с Леной? Да и удастся ли?

* * *

Машину резко качнуло на повороте. Впереди на миг блеснуло: река. Где-то уже за нею, за рубежом родной земли, идет полк.

Полуторка выбежала на пригорок, и впереди заблестел Прут, лениво текущий меж высоких глинистых берегов.

У въезда на мост зеленела фуражка пограничника.

— Стоит уже! — порадовался Гурьев.

На этой стороне скопилась очередь грузовиков: сапер, дежуривший на переправе, пропускал их по одному, с интервалами. На одной из машин заливисто играли на баяне и чей-то задорный голос бойко выводил:

По-над Прутом дождь иде,
В Бухаресте склизко,
Ой, тикайте, постолы,
Бо чоботы близко!..

«Постолы? Это ведь вояки короля Михая, — улыбнулся Гурьев. — Наши-то в сапогах — в «чоботах». А песня уже устарела: румынам теперь от нас «тикать» не надо».

На другой машине кто-то подхватывал под тот же баян:

В Бухаресте есть оркестр,
Много шума, треска.
Доберемся в Бухарест —
Всыпем Антонеску…

— Давай! — крикнул регулировщик-сапер и махнул флажком.

Под колесами дробно простучали доски настила. Полуторка, качнувшись, выбралась на противоположный берег и, тяжело урча мотором, медленно поползла в гору. Гурьев обернулся: у дальнего конца моста стоял пограничник и глядел им вслед.

«До свидания, Родина!» — встрепенулось сердце. А полуторка, набирая скорость, уже мчалась, оставляя за собой длинный шлейф пыли. Навстречу бежали такие же поля, как и позади, за рекой. Неужели это чужая, ещё вчера — вражеская, земля?

Тогда, в марте, он не успел толком и глянуть на Румынию: через час после того как батальон с хода форсировал Прут и вступил на румынский берег, Гурьева уже везли обратно с забинтованной ногой. Досадовал: выбыл из строя, едва перешагнув границу. И всё же на сердце было отрадно: дошел-таки до неё!