Здесь птицы не поют

Они вернулись к отметке на стене и пошли в другую сторону, которая кончилась таким же закутком со столом и дверным проемом, в котором, в отличие от предыдущего никакой двери вовсе не было. Зато имелась лифтовая кабина, застрявшая в шахте, спустившись вниз почти на всю свою высот. Видна была ее крыша с металлическими тросами и еще какими‑то механизмами, о назначении которых ни Рогозин ни Моня не имели никакого понятия.

Рогозин лег на живот и осторожно подполз к узкой щели, оставшейся между потолком застрявшего лифта и полом комнаты. Стараясь не засовывать голову в эту щель — он очень боялся, что ненадежный механизм кабины сорвется и она ухнет вниз, оттяпав его любопытную башку, — посмотрел в глубину. И от увиденного его передернуло.

— Что там? — Моня едва не влез к нему на спину.

— Трупы. Два скелета. Если они застряли в кабине и умерли здесь, то я даже не могу представить смерть хуже. Представляешь, посреди Якутии, в темноте и холоде многие дни помирать от обезвоживания и голода, зная, что никто не придет на помощь? Кошмар!

— А чего не выбрались?

— Не знаю, — Рогозин поднялся и пожал плечами. — Наверное, когда бабахнуло, они наверх ехали или вниз. Может, сломали себе ноги — руки от взрыва. Не знаю. Но эти нам тоже уже ничем не навредят. Пойдем отсюда.

Когда они вернулись, Моня первым делом спросил:

— Ну, чья версия убедительнее? Моя или узкоглазого?

Рогозин достал банку тушенки, разрубил ее пополам тяжелым тесаком, — такой прием он подглядел у покойного уже Арни, — одну половинку протянул Моне.

— Жри. Твоя версия выглядит вернее. С трудом себе представляю лифт в бомбоубежище. В бомбоубежище все должно быть просто и надежно. А лифт… Явно лишний. Но, может быть, есть и другое объяснение? Без чертовщины Юрика и без твоих безумных ученых? Может, все проще — произошла какая‑то авария на секретном объекте?

— Тогда бы из Москвы понаехало золотопогонных, — резонно возразил Моня. — А не приехал никто. Словно и не было объекта.

— Ерунда это все, — сказал Рогозин. — Главное, что никто на нас со спины не напа…

Наверху раздался металлический стук, от звуков которого оба подпрыгнули на месте.

— Твою мать! — выругался Моня. — Напугался, черт! Узкоглазый, кажется, вернулся.

Стук повторился.

— Пойду, открою, — Рогозин поднялся на ноги и, придерживаясь за стену, побрел наверх.

И лишь ступеней за десять до выхода, Виктор вспомнил, что не слышал условного стука. Удары на дверь сыпались безо всякого порядка, словно снаружи шел град. Виктор замер перед самой дверью, не в силах принять какое‑то решение. Юрик должен был постучать иначе. Кто там сейчас бесновался снаружи? Рогозин почему‑то даже не мог думать об этом, мозг, скованный необъяснимым страхом перед неизвестностью, отказывался работать.

Рогозин прислонился спиной к холодной стене, едва не наткнувшись затылком на торчащую из нее арматуру, замер, даже дышать постарался реже. И стал слушать.

Здесь звук от ударов чувствовался совсем не так, как внизу. Не было в нем глухоты и непрерывности, звук был звонким, как будто с той стороны по двери стучали не голой рукой, а чем‑то твердым — камнем, или, может быть, обухом топора.

Только этот звук и ничего больше снаружи — ни слов, ни криков, ни шорохов. Только стук, звон в ушах и далекое эхо, расходящееся по подземелью.

До двери было всего‑то метра три, сквозь дыры в ней пробивался свет, заметно было, как она начинает трястись после каждого удара снаружи. Рогозин смотрел на нее и ясно себе представлял, как срывается она с петель, как падает на лестницу, и в бомбоубежище входит… нечто. Каким оно должно быть и почему это не человек, Рогозин не смог бы объяснить никому, но сам был уже совершенно уверен, что снаружи бесится не неудачливый приятель, а какая‑то нечистая сила.

Он боялся сдвинуться с места, очень не хотел быть услышанным. Стоял в одной позе и осмелился только на засовывание руки в тот карман, где хранил заговоренный обрывок тряпки с подола беременной якутки.

Наверное, так просто совпало, но едва он коснулся этой тряпки, как все прекратилось.

Больше никто не стучал в хлипкую дверь, словно рассеявшееся наваждение исчез этот громкий звон в ушах, установилась привычная тишина. Говорят, человек не способен слышать свое сердцебиение, но в ту минуту Виктору казалось, что сердце гулко бубнит что‑то частое, грозясь вот — вот выскочить из груди. Рогозин широко открыл рот и зачем‑то попытался несколько раз вдохнуть — выдохнуть. К его собственному удивлению это помогло, сердце успокоилось. Рогозин замер, ожидая услышать звук удаляющихся шагов, но ничего не разобрал. Тихонько подвывал ветер, вроде бы шелестела трава… и ничего больше.

Сколько простоял он у выхода, обливаясь холодным потом и одновременно радуясь, что вовремя вспомнил об условленном сигнале, Рогозин не представлял. Он на мгновение закрыл глаза, которые кажется, сильно пересохли, и ровно задышал, успокаиваясь. Окончательно очнулся он сидя на корточках, опершись спиной на стену, с зажатой в ладони тряпицей, мокрой от пота. Кажется, переволновавшись, он вытирал ею лоб.