Завсегдатай

— А не думаете ли вы, что этот ваш перс просто для прикрытия там сидит, для полезной деятельности…

— А перед кем ему оправдываться, он человек больной, инвалид…

С каждой нашей беседой я чувствовал, что сосед, возможно, хочет сам написать на базарную тему — не отсюда ли его пренебрежение к моим запискам и желание получить что-нибудь любопытное от меня устно, словно своим изложением я все безнадежно испортил и только в устной речи я еще кое-что сохранил.

Те два варианта, первый назывался просто «Базар», второй несколько усложненно — «Восточная медицина»— оба эти названия и сам текст мне не нравились. Теперь я спешу изложить историю в третий раз, с новыми подробностями, хотя многое опускаю из старого, может, назову потом все это «Завсегдатай», но не знаю, как-то все о себе, смущаюсь…

Но довольно о соседе, разговор наш о балете, столь нелицеприятный, на меня подействовал, и в этом третьем варианте я многое из наблюдений над родством балета и торговли опускаю, оставив лишь самую малость, намек — это мне нужно для связи повествования, — только чисто формальную сторону, не вдаваясь в подробности, ибо, возможно, я и ошибаюсь, дилетантствую. И еще чисто человеческая сторона — ведь как с балетом, так и с торговлей связано у меня столько любопытного, лучшие молодые годы… всякая неправда была бы досадной.

Для того, кто решил сделаться завсегдатаем, лучше всего начать зимой — все пространство открыто, можно прогуливаться между рядами, рассматривая. Идут дни, редис в мешках цветет, выпуская желтые стебли, утро туманится, время клонит к весне, и базар становится теснее, словом, начав обозревать зимой, вы насладитесь сменой красок, одного плода другим, и так создается ощущение, что жизнь все прибывает. Вы забываетесь… Не верите ни в увядание, ни в старость — до какого-нибудь дня в середине осени, когда жизнь прямо-таки кричит о себе, оглушая, — столько в ней здоровья и соков. Затем вдруг — да, всегда неожиданно! — приходишь, и все увяло — цветы отяжелели, опустились, виноград потемнел, осыпая ягоды, на яблоке нездоровые розовые пятна — всюду пахнет брожением, кисло… У меня к тому же очень острое обоняние, убегаю, чтобы несколько дней поскучать дома. Благо, сосед — литератор К., не хочу называть его полностью, не смею смущать.

Да, вот так за весь год все прошло перед глазами — базар раскрылся, и вот когда ты забылся, поверил, он опять спрятался, оставив для дыхания самую малость — всего несколько рядов, где торгуют сухими фруктами.

В этих сменах: щедрости и скупости, здоровья и болезни, простодушия и хитрости и плутовства — весь характер базара. Он бросает из одной веры в другую, оставляя в сплошном безверии, я уже где-то заикнулся о язычестве. Можно сюда добавить еще безродность, вернее, безнародность, но я потом поясню, боюсь отвлечься…

Сейчас зима, так что само время как бы позаботилось о том, чтобы я следовал его течению, что я и делаю. Зимой базар отдан на откуп таджикам и кореянкам. Фисташки, миндаль, садовый орех, арахис и совершенно притупляющая осязание корейская капуста, набитая в целлофановую колбасу с соком перца. Должно быть, простодушные, симпатичные кореянки добавляют еще и уксус, не знаю, это я никогда не решаюсь пробовать — меня свалит…

Весь базар в двух рядах — ягоды шиповника, пучки травы бессмертника, хвощ, цвета и вида красной икры ягодки облепихи, такие же маслянистые, товар нетрадиционный и не совсем установивший пока для себя твердую цену, колеблется…

Впервые я увидел на базаре ягодки облепихи года три назад, объяснения торговки меня не удовлетворили, по обыкновению я стал придумывать свое, чтобы и торговка и зеваки вокруг поверили. «Это, — сказал я, — должно стоить столько, сколько лососевая икра». И я стал что-то говорить о потопе и о том, что рыба, уплывая, оставляла свою икру на обнажившихся кустах… Я люблю безобидно так разыгрывать, наверное, надеюсь на то, что на базаре странным образом уживаются наука и суеверие и все новые мифы рождаются здесь.

Торговцы-таджики очень высокого о себе мнения, продают только то, что стоит не ниже пяти рублей за килограмм, и не станут возиться ни с редисом, ни с луком — овощи не их стихия.

Бобошо с ними в ряду, он местный перс, забывший свой язык, и забавно, что таджики сторонятся его и убеждают, что сами они узбеки, а Бобошо — таджик, пусть так… Об этом я и думал, говоря о безродности внутри базара, за воротами же они снова таджики.

Это я понял очень просто, стоило мне заговорить с. ними по-таджикски. Они сразу насторожились и замкнулись, а когда я отошел — отпустило, и они зашептали тревожно:

— Ин ки бошад, худое?!^[5]

Должно быть их смутил мой узбекский вид — овал… разрез глаз — генотип.

Теперь мы дружим и свободно болтаем — они знают, что я бухарец, что во мне в равной доле таджикская — от матери — и узбекская кровь.

Лично я доволен — мечтательность и художественно-загадочная томность матери разбавлена отцовской крепостью и простодушием — это дало артистизм и большую выносливость при в общем-то слабом здоровье.