Завоеватель

К началу осады в Багдаде проживали около миллиона человек. Один район целиком населяли парфюмеры, другой – алхимики, третий – мастера иных ремесел. Халиф добрался до места, где стояли красильные ванны, такие глубокие, что человек мог полностью погрузиться в яркую цветную жидкость. Там пламя уже погасло, и Аль-Мустасим долго разглядывал сотни каменных ванн. В иных плавали убитые мужчины и женщины: лица в краске, глаза открыты. Оцепеневший от ужаса халиф брел дальше. Он пытался принять волю Аллаха, он знал, что человек со свободной волей способен на большое зло, но сам масштаб этого зла лишал рассудка, и халиф полоумным нищим шатался по улицам своего города. Смерть была всюду, запах крови мешался с вонью гари. Кое-где слышались крики – бойня не закончилась. Аль-Мустасим не представлял, как Хулагу может не моргнув глазом уничтожить целый город. Теперь халиф понимал: резня планировалась с самого начала, а переговоры были фарсом. Такое зло халиф просто не мог постичь. Миля за милей он бродил по городу; потерял сандалии, взбираясь на гору трупов, и побрел дальше босой. К концу дня Аль-Мустасим перевидал столько пыток и агонии, что уже не сомневался: он угодил в ад. Острые камни исцарапали ноги в кровь, но боли халиф не чувствовал. Вспомнились строки из Корана: «Для тех, кто не уверовали, выкроят одеяния из Огня, а на головы им будут лить кипяток. От него будут плавиться внутренности и кожа. Для них уготованы железные палицы».[24] Монголы не христиане, не индуисты, не иудеи, но когда-нибудь они будут страдать, как багдадцы. Только этим и утешался халиф.

На мосту из белого мрамора Аль-Мустасим глянул на реку, текущую через город. Опустившись на камень, он увидел сотни тел, переплетенных, с разинутыми, как у рыб, ртами, уносимых прочь красной водой. Их страдания закончились, а халифу становилось все больнее, до тех пор пока он не решил, что сердце сейчас вырвется из груди.

Безутешный Аль-Мустасим так и стоял на мосту, когда село солнце. Китбуке пришлось растолкать его, чтобы вернуть в сознание. Халиф осоловело смотрел на монгольского военачальника. Слов он не понимал, зато жесты захватчика сомнений не вызывали: Китбука толкнул его вперед. Халифа вернули во дворец, где горели лампы. Аль-Мустасим мечтал только о смерти. О своем гареме и о детях он думать не отваживался. Запах крови усилился. Неожиданно халиф сложился пополам, и его вырвало. Аль-Мустасима погнали дальше, и он побрел, оставляя на мраморе грязные следы.

Хулагу сидел в главном зале и пил из золотого кубка. Прислуживали ему рабы халифа. Они побледнели, узнав своего господина.

– Я велел тебе сидеть во дворце, а ты ослушался. – Царевич покачал головой. – Сегодня я наведаюсь к тебе в гарем. Дверь в ту часть дворца, по слухам, называется Вратами удовольствия.

Аль-Мустасим ответил безучастным взглядом. Его жены и дети живы, и у него затеплилась надежда.

– Пожалуйста! – тихо взмолился он. – Пощадите их.

– Сколько у тебя женщин? – заинтересованно спросил Хулагу.

Его воины уже начали освобождать подвалы, укладывая бесценные сокровища штабелями. Помимо этого, главный дворец не тронули.

– Семьсот. Большинство беременные или уже с детьми, – ответил Аль-Мустасим.

Царевич задумался.

– Оставь себе сто женщин. Прочих отправим моим воинам. Они славно потрудились и заслуживают награды.

Свита Хулагу просияла, а сам он поднялся и с грохотом швырнул бокал на пол.

Царевич первым прошагал по залам, коридорам и наконец попал к запертой двери, за которой скрывались сады гарема. Он выжидающе глянул на Аль-Мустасима, но халиф давно не носил с собой ключ и не знал, где он. Хулагу жестом показал на дверь, и через мгновение его воины ее вышибли.

– Сто женщин, халиф. Это чересчур щедро, но сегодня я в великодушном настроении.

Аль-Мустасим стиснул зубы, подавив навернувшиеся слезы. Женщины закричали, увидев, кто проник к ним в тайный сад, но халиф их успокоил. Бедняжки выстроились в ряд и стояли, потупившись, пока довольный собой Хулагу осматривал их, как скотину. Он позволил Аль-Мустасиму выбрать сто рыдающих женщин, а остальных отправил своим воинам, которые встретили их восторженными криками. Дети жались к знакомым женщинам или ревели, когда матерей уводили прочь.

– Отличный выбор, – кивнул Хулагу Аль-Мустасиму. – Этих заберу себе, а вот дети мне не нужны.

На своем гортанном языке он отдал приказ стражникам, и те по одной поволокли женщин из сада, а детей, если мешались, сбивали с ног. Аль-Мустасим ужаснулся очередному обману, хотя отчасти ожидал его. Своим женам и детям халиф цитировал Коран. Смотреть на них он не мог, но каждому обещал место на небесах рядом с пророком и вечную любовь Аллаха.

Хулагу дождался, пока он закончит.

– Здесь больше никого нет. Толстяка повесьте.

– А детей, господин? – спросил один из стражников.

Хулагу взглянул на халифа.

– Я велел тебе сдаться, а ты не послушал, – напомни он. – Если бы послушал, я, возможно, помилосердствовал бы. Убейте детей, трупы повесьте. Я выжал из Багдада все соки. Ничего заслуживающего внимания не осталось.

* * *