Зависимость

Доктор принимает меня у входа, где на потолке болтается на крюке голая лампочка. Он кажется нервным и брюзгливым. Деньги, сухо произносит он и протягивает руку. Я подаю условленную сумму, и он кивает на кабинет. Ему около пятидесяти, он невысокий, мрачный, уголки рта поникли, словно он никогда не улыбался. Залезайте, командует он, махнув рукой на кушетку с подвешенными к ней ремнями для ног. Я ложусь и бросаю робкий взгляд на стол, где в ряд выложены блестящие острые инструменты. Будет больно? — спрашиваю я. Немного, отвечает врач, но только одно мгновение. Он говорит лаконично, словно дает телеграмму или бережет голосовые связки. Я закрываю глаза, и острая боль пронзает мое тело, но я не издаю ни звука. Всё, закончили, произносит он. В случае кровотечения или высокой температуры звоните доктору Лауритцену. Никаких больниц. И нигде не упоминайте моего имени.

Я сижу в трамвае — он везет меня домой — и впервые испытываю страх. Почему всё в таком секрете и так сложно? Почему нельзя просто взять и удалить? Внутри у меня тихо, как в кафедральном соборе, — ни намека на то, что смертоносный инструмент только что проколол оболочку, которая должна была защищать то, что хотело жить против моей воли. Дома Эббе кормит Хэлле, бледный и взволнованный. Я рассказываю о результатах. Тебе не стоило этого делать, то и дело повторяет он, ты подвергла себя опасности, так нельзя. Большую часть ночи мы не можем заснуть. Ни крови, ни вод, ни температуры — и никто не предупредил, что делать в подобном случае. Вдруг раздается сигнал воздушной тревоги. Мы переносим кроватку Хэлле в бомбоубежище — она никогда от этого не просыпается. Люди вокруг сидят в полудремоте. Я беседую с соседкой снизу, которая пичкает своего сонного ребенка печеньем. Молодая женщина со слабовыраженными, незавершенными чертами лица, которая, может быть, тоже пыталась удалить ребенка — этого или более позднего. Может быть, множество женщин прошли через то же самое, что и я, но говорить об этом не принято. Даже Эббе я не раскрыла имени врача из Шарлоттенлунда: если со мной что-то случится, доктор останется непричастным. В самый последний момент именно он согласился помочь мне, и я испытываю чувство солидарности с ним, хотя он и неприятный человек.

Пока мы сидим в убежище, я начинаю мерзнуть и застегиваю бумазейную куртку до самого верха. Так холодно, что начинают стучать зубы. Кажется, у меня лихорадка, говорю я Эббе. Воздушная тревога прекращается, и мы поднимаемся обратно в квартиру. Замеряю температуру: на градуснике — сорок. Эббе выходит из себя. Звони врачу, требует он настойчиво, нужно срочно в больницу. От лихорадки я ощущаю себя немного пьяной. Не сейчас же, смеюсь я, не посреди ночи. Иначе об этом узнают его жена и дети. Последнее, что я вижу, прежде чем заснуть, — Эббе мечется взад и вперед, яростно накручивая волосы на пальцы. Избавь меня от этого, бормочет он в отчаянии, избавь меня от этого. А знаешь, произношу я, этот Яльмар — он тоже подвергает твою жизнь опасности.

Рано утром я звоню доктору Лауритцену и сообщаю, что у меня температура сорок и пять, но нет ни вод, ни крови. Они еще будут, обещает он любезно, идите в больницу прямо сейчас, я позвоню и предупрежу о вашем приходе. Но медсестре — ни слова, договорились? Вы беременны, у вас поднялась температура, вот и всё. И не бойтесь, всё обойдется.