Завещаю вам жизнь.

— Я сказал им, что никогда не любил островов, так как, по-моему, на них качает, — сказал Больц. — Похоже, англичан убедило только это. Но так или иначе, а меня наконец впустили. Кстати, спасибо, граф, за денежный перевод.

— Хм! Я перевел ваши же деньги. Услуга слишком незначительная. А этот ваш друг, Рихард Фрейнд, получил перевод вовремя?

— Да. Все тридцать восемь фунтов, два шиллинга и девять пенсов. Но встретил он меня без энтузиазма. Его собственное положение, видимо, не настолько прочно, чтобы благодетельствовать старым друзьям.

— Между прочим, Больц, — только не сердитесь! -это национальная еврейская черта: помогать ближнему только тогда, когда можешь...

— Пустяки, граф. Это интернациональная черта. Впрочем я ведь и не очень рассчитывал на Фрейнда. Я надеял ся на других. И знаете, кто действительно помог мне?

Догадываюсь. Ганс.

Совершенно верно. Граф Гюйн. Я лишний раз убедился в его человеколюбии.

— Как он устроился в Лондоне? Как его настроение?

Устроился он великолепно, однако настроение у него подавленное. Его тревожит судьба родины.

— Видите ли, Эрвин, хотя я тоже отчасти австриец, я должен сказать, что в данном случае понимаю Гитлера: немецкая нация должна стать единой... Подождите! Вы знаете, что я пруссак, но не люблю прусское дворянство, предпочитаю ему венское. И все-таки я за аншлюс.

— Тем более, что в настоящее время это полезно не только для Гитлера, — сказал Больц. — Австрия расположена восточнее Баварии, не правда ли? А Европе нужны предмостные укрепления.

— Да, следует учитывать и это... Бедняга Гюйн! Он ставит не на ту лошадь...

— Человек, он, во всяком случае, доброжелательный, — сказал Больц. — Он делал все, чтобы ввести меня в круг своих знакомых и помочь хоть чем-нибудь. Вероятно, хорошо понимал мое положение, столь близкое его собственному.

— Ганс в высшей степени порядочный человек! — сказал фон Топпенау.

Разговор продолжался.

Но, вслушиваясь в слова Больца, повествующего о встречах у Гюйна с советником румынской миссии бароном Стирчеа, о вечере у русской эмигрантки баронессы Будберг, куда Больца ввел все тот же Гюйн и где Больцу удалось познакомиться со знаменитым Гербертом Уэллсом, с чехословацким пресс-атташе доктором Крауссом, дипломатическим корреспондентом «Манчестер гардиан» Фойгтом и целой кучей других дипломатов и журналистов-международников, — вслушиваясь в слова обо всех этих людях, граф фон Топпенау все явственнее ощущал, что Эрвин Больц, давая меткие характеристики новым знакомым, роняя острые замечания но поводу тех или иных ситуаций, остается внутренне напряженным, чего-то недоговаривает. Это разжигало любопытство, которое приходилось скрывать за незначащими вопросами, и заставляло предчувствовать что-то необычайное, одинаково важное и для Больца, и для него, фон Топпенау.

— Между прочим, барон Стирчеа на обеде с Гюйном сообщил мне, что их посольство получило сведения о предстоящей оккупации Австрии, - рассказывал между тем Больц. - В Вене стало известно, что Муссолини отказался от влияния в Австрии в пользу Гитлера, и посол барон Франкенштейн просил Идена о встрече.

Однако Иден ограничился заявлением, что подобная информация получена и Министерством иностранных дел Англии. Каково?

— Во всяком случае, по-английски лаконично, усмехнулся Топпенау. — Но где гарантия искренности Муссолини?

— Барон Стирчеа прочитал нам любопытный документ, дошедший до лондонского посольства Румынии, -сказал Больц. — Могу воспроизвести его содержание.

— С какой степенью точности?

— С довольно большой... В документе говорится, что фашизм убедился в росте влияния и сил Германии. Поэтому-де итальянский дуче решил не допускать никаких конфликтов между Италией и Германией. Сделать это, мол, тем легче, что интересы Италии лежат в обла-

Средиземноморья и Балкан, то есть не сталкиваются с интересами Германии в остальной части Европы. Правда, с одной оговоркой: Венгрия. Но эта оговорка якобы уже признана Гитлером. Я хорошо запомнил одно из выражение этого документа, вернее, слова Муссолини, там принадлежащие. Дуче сказал: «Граница по Бреннеру перестала быть открытой раной, напротив, теперь она стала надежным постом. А затем дуче высказался по поводу малой родины. Заявил, что общие интересы Германии и Италии требуют ее уничтожения.

— Как отнеслись к этому Гюйн и Стирчеа?

— Оба обеспокоены... Между прочим, я спросил Стирчеа, не согласуется ли новая внешняя политика Румынии с позицией Муссолини?

Он ответил категорическим нет. Румыния, по его словам, заинтересована в сохранении Малой Антанты. Но барон реалист. Он признал, что положение изменится, если Германия оккупирует Австрию. Он полагает, что в этом случае германо-итальянское давление на Румынию окажется очень сильным и Румыния согласится на требование выйти из Малой Антанты.

— А что Гюйн?

— Мрачен. Он считает, что поскольку Италия больше не заинтересована в существовании Австрии как независимого государства, то в Европе нет реальной силы, которая воспрепятствовала бы Гитлеру оккупировать страну.

— Он не верит во Францию?