Затишье

Мы, как сказано, развернули строительство артиллерийского парка: воздвигали в шахматном порядке большие квадраты возвышенностей, покрытые дерном, и дощатые квадраты, на которых хранились сухие боеприпасы. К каждому квадрату подводили подъездные пути, выравнивали местность, сплетали из проволоки длинные навесы и для маскировки пропускали сквозь них зеленые ветки. Дорогу между Флаба и Муареем, вдоль которой простирался теперь новый участок парка, мы привели в состояние удовлетворительное с точки зрения человеческой и главное лошадиной. Несколько взводов нашей роты занимались перетаскиванием земли из низины наверх, на особенно оживленную часть дороги. Землю возили в железных тачках. Подъем был крутой, и потому делать это приходилось вдвоем: один впрягался в дышло и тянул трос, а второй подталкивал тачку сзади. Когда же мы с опорожненной тачкой возвращались вниз, «толкач» слегка поддерживая тачку, вел ее с горы, а «коренник» шел рядом. В хорошую погоду это довольно сносное занятие. Я останавливаюсь на подробностях, которые помогут вам яснее представить себе последующее.

На взгляд постороннего могло, конечно, показаться, что «коренник» на обратном пути, идя рядом с «толкачом», просто развлекает его беседой. Однако каждому посвященному известно, что, даже спускаясь с горы, напарники находятся на работе, прогулки в апреле — начале мая 1916 года в столь «избранной» роте прусской армии, как наша, не практиковались.

Само собой, что во время работы не только разрешалось не отдавать честь, но попросту запрещалось. Далеко бы мы ушли, если бы от нас требовалось с пятнадцатисантиметровым снарядом в сорок пять килограммов весу на плече становиться во фронт. И служба — это служба, тут не делается никаких исключений. Разумеется, сержант Бауде должен был не хуже нашего знать приказы по парку, и, если бы он действовал в соответствии с ними, все сошло бы гладко. А так сошло не гладко.

В один прекрасный день — уже близился час обеда — мы только что бережно разгрузили тачку, доверху наполненную дерновыми квадратами, и обложили этими зелеными плитами искусственное защитное возвышение над нашими драгоценными боеприпасами, как вдруг на дороге появился юный герой, лейтенант, в лихо сдвинутой на затылок фуражке, с белым лицом школьника, парнишка от силы лет девятнадцати. Думаю, что у него еще не было даже Железного Креста 2-й степени, который тогдашние власти раздавали «авансом», по насмешливому выражению старых солдат. Засунув руки в карманы, он шел из Флаба. Быть может, он знакомился с местностью не без тайного желания насладиться впечатлением, какое производит свежеиспеченный офицер на работающую нестроевую часть. «В этом Гёте, конечно, заблуждался», — говаривал наш славный профессор Дюнцер. Никто не замечал офицерика, ведь мы работали, притом работали, не разгибая спины, по-настоящему, не напоказ и не в шутку. Никто не поприветствовал его. Быть может, в тылу для поддержания дисциплины в общественных местах как раз был издан «указ» строго требовать от рядовых отдачи чести. Юный лейтенант решил, по-видимому, подтянуть солдат. Справа и слева, на довольно большом участке артиллерийского парка, рыли землю человек пятьдесят, прошедшие сквозь огонь и воду старые солдаты; они украдкой посмеивались над молодым офицериком. Весна, тепло. В небрежно накинутой на плечи шинели, в обмотках на ногах, останавливается он посреди дороги и первого же встречного солдата, который, не замечая его, проходит мимо, задерживает окриком:

— Эй, вы!

Солдат этот — я. Мы с Отто Рейнгольдом составляем «упряжку»: я — «коренник», он — «толкач». Возвращаясь с пустой тачкой, мы идем рядом и говорим о желтом аэростате, который поднимается в небо. Ни Рейнгольду, ни мне и в голову не приходит, что молодой лейтенант обращается к нему или ко мне. Нам до него нет дела, так же как ему до нас, и своим пронзительным мальчишеским голосом он достигает лишь единственной цели: обращает на себя внимание работающих солдат. Офицерик сразу же обретает аудиторию.

— Эй, вы, бородач!

Бородач — это я. Я поворачиваюсь и, не меняя своей обычной походки, дружелюбно подхожу к юнцу. «Вероятно, он хочет спросить о чем-нибудь, быть может, я смогу ему чем-то помочь», — думаю я. Но как бы не так!

— Мне очень жаль, — обращается Бертин к своим слушателям, которые благодушно внимают ему в теплой комнате и табачным дымом сгущают и без того сгустившиеся сумерки, — мне очень жаль, если в моем рассказе прозвучат бунтарские нотки. Но я хочу лишь описать действие, порождаемое установлением резких общественных граней, о чем неусыпно заботились в ту пору власти, и чем дальше, тем неусыпней. Никакого товарищества между классами, между повелевающими и повинующимися, сказал бы я сегодня.

И вот я стою перед лейтенантиком и разглядываю сквозь очки его юное лицо, разглядываю, надо сказать, с сочувствием старшего, многоопытного человека к достойной сожаления юности, которую посылают сюда на заклание. А он набрасывается на меня с криком:

— Почему вы не приветствуете меня? Вы, вероятно, меня не видели, а?