Затески к дому своему

– И мы себя спрашиваем: волк? Ночь с ружьем просидим – ни воя, ни шороха тебе. Утром обойдем заимку – и следов не видать. Дедушка уж сомневаться, не зря ли грешим на волка. А тут исчезла собака. Была и нет. И собака хорошая, зверовая. Как сквозь землю провалилась. А мне пуще всего собаку жалко. Загнали мы животину, под вечер уже дело было, дед Аверьян и говорит: «Ты посиди, Аниска, подомовничай. – Занес охапку дров. – Строй, говорит, дом, а я скоро буду – пойду изловлю Савраску». Конек с нами был, удалый такой, под седлом ходил. «Если припозднюсь, – говорит, – серянки вот, жировка на припечье», – показал он на русскую печь. Проводил деда за порог, закрыл дверь, посидел еще сколько-то на лавке и принялся строить. То соберу дом, то снова раскатаю поленья. Уж и не вспомню, сколько прошло времени, как ушел дед. Слышу, скулит, распахнул дверь, никого. Выскочил на улицу, позвал: «Верный, Верный», – так собаку звали. Обежал избу – нет собаки. Только на порог, тявкнул в кустах, недалеко за избой. Там у нас березняк рос, с краю обкусан овцами, ну и грибы в нем водились. «Верный», – опять позвал я. Слышу, уже с другого краю в черемушнике затявкал, неумело, жалостно. Добежал до края черемушника, поодаль скулит, в боярышнике. Я бегом туда – никого. Высматриваю, осторожно продираюсь, чтобы не наколоть ноги. Заглянул под выскорь, за валежину. Кажется, тут был… И до леса уже недалеко. Слышу, на краю леса взлаял, и голос как у Верного, когда тот незлобно лает. Белку загнал? Ну ее, махнул я рукой, и хотел повернуть к избе. Опять собаку жалко упускать. Хоть посмотреть, что с ней. Со всех ног бросился к опушке леса, а время-то: солнце закатилось за лес, деревья присмирели. И радость, что собака нашлась, и горе – не дается в руки. Может, в деревню зовет? Дак чего ж, думаю, не показывается?

– Может, это вовсе и не Верный? – с продыхом и нетерпением спросил Гриша.

– А кто его знает, – притушил голос Анисим. – И я уж опосля подумал, что уводит меня… Кажется, вот-вот догоню, вот за кочкой, за пеньком – успею добежать. Подбегу, лай уже дальше – за другим пеньком. Уже и остановиться не могу. В лес вековой заколоденный втянулся. Не заметил, как и сумерки придавили. И тут как бы пришел в себя. Жутко стало. Стою, не знаю, что делать. А сердчишко под рубашкой – как воробей в клетке. Вот-вот заплачу. Повернул голову, дедушка Аверьян за спиной, ощущаю его руку на своем плече – теплая, тяжелая.

«Видишь его, нет?» – тихонько спрашивает дед.

Я пробежал взглядом по прибрежным кустам, остановил на черновине, видневшейся сквозь подсад.

«Не видишь?»

«Вижу, но не разберу».

«Получше вглядись».

«Шевелится. Нет. Показалось. Нет, шевельнулась».

– Волк, папаня? – сжал Гриша руку отца.

– Кто бы это мог быть? Словно вижу чужим зрением.

«Если бы зверь, – говорит дед Аверьян, – не стал бы таиться. Человек? Опять человеку чего не выйти…»

– Так кто? – настойчиво переспросил Гриша.

Анисим помолчал.

– И мы с дедом стоим, а черновина не исчезает, и я опять спрашиваю. Потом вдруг черновина осела и стала сливаться с землей.

«Так кто?» – помню выкрикнул я. Мне уже было не страшно. Мы еще постояли, дед так и не сказал, кто. Давай-ка, Григорий, спать, – поднялся Анисим. – Утро вечера мудренее.

Гриша вскочил с чурки. Пока переобувался в носки, отец уже в шалаше. Гриша забрался под теплый бок отца. Пригрелся, но сон не шел.

– Спишь, папань?

– Сплю.

– Так кто это был? Ты так и не узнал?

– А кто его знает, – сквозь дрему сказал Анисим. – Может, волчица, может, нечистый… Это уж потом дедушка Аверьян в слепой балке обнаружил волчью нору. – Анисим громко зевнул. – Ох, совсем забыл, – спохватился Анисим, перелез через Гришу, накатил на костер сырые чурки.

Гриша хоть и лежал с закрытыми глазами, но все равно хорошо видел и прадеда своего Аверьяна, большого, сильного, и заимку, и как отец из поленьев строил дом, и как обрадовался, когда услышал свою собаку, и как бежал к лесу, и будто это совсем не отец, а он, Гриша, бежал искать свою собаку, и как увидел черновину в кустах…

Проснулся Гриша, не потеряв еще ощущения полета, и сразу же не понял, где он. Отца рядом не было. Гриша почувствовал, как настыли у него уши. Костер прогорел, и угли подернулись пухлым белым пеплом. Гриша высунулся из шалаша, вскочил, обстучал поленья от снега и подложил в костер, поленья едко задымили и вспыхнули, огонь взметнулся и съел остатки дыма, сразу стало веселее.