Затеси

Эх, судьба-судьбина…

В таком обширном государстве, как Россия, чего только не навидаешься, с какими судьбами не повстречаешься, тем паче, если их, судьбы, все время, как игральные карты, тасуют, путают, перемешивают. Но и в этой мешанине, во вселенской путанице, в беспомощном обмолоте человеческой жизни выпадают людям такие судьбы, что невольно ахнешь, остановишься перед нею, покачаешь головой: «Эх, судьба ты, судьба, кобыла крива, куда завтра увезет — не знаешь!»

Эту фразу я услышал па Урале, от поселкового пасечника, сказанную по поводу доли соседа своего, российского парня Степана Павлова, которому оторвало обе руки взрывчаткой на шахте, но девушка, с которой он гулял, тем не менее пришла за ним в больницу, сделалась его женой, родила ему сына, а сам он, хоть и безрукий, обучился вести хозяйство: косил сено, пилил дрова, изладил деревянный самолетик — флюгер на крышу и, самое главное, сделался охотником-промысловиком. Люди, работающие в тайге, на промысле пушнины, знают, что в тайге и с двумя руками управляться одному ой как несладко, порой надсадно и страшно, но сей факт или исключительный случай — был на самом деле. Я писал о семье Павловых очерк, затем рассказ «Руки жены», и даже пьесу соорудил под названием «Черемуха», которая шла на многих российских сценах и даже в столице, в театре имени Ермоловой.

Стороной, отголоском, далекой зарницей доносило до меня, что парень у Павловых уже вырос, сходил в армию, что Надя и Степан уже дважды дедушка и бабушка. Словом, люди устояли, не дали судьбе замотать себя — Господь за чьи-то грехи наслал им испытание, и они его выдержали, не посрамили имя Господне, ни Его завета, ни своего человеческого образа.

И эта судьбина — «кобыла крива» — вскоре наехала на меня тоже на Урале, в городе Перми. Кто-то из студентов иль преподавателей университета принес мне исписанные карандашом линованные листки. На тех листках были написаны стихи и прозаические опыты, похожие на бытовые зарисовки. Я сказал, что писанину эту, да еще карандашную, читать не возьму, мне с моим поврежденным зрением и печатные-то тексты в тягость. Но мне пришлось читать те тексты — автор Валя Перовская, писавшая на этих тетрадных страничках, заламывала судьбу свою, училась писать, ходить, жить. У этой Вали, студентки-заочницы Пермского университета, не было ни рук, ни ног. Горькая, но довольно распространенная в ту пору история: Валя сделалась жертвой неудачного самоаборта. Не презирайте ее мать, не спешите судить несчастную женщину, не качайте головой — жизнь послевоенных лет при бесчеловечной и беспощадной советской власти вынуждала советских женщин уродовать себя, уничтожать в себе зародившуюся жизнь иногда такими варварскими способами, что о них и писать рука не поднимается. Пусть миллионы ранних могил, в которых истлевают косточки молодых российских женщин, как пепел Клааса, стучат в патриотические сердца тогдашних правителей, из лягушачьей икры которых вывелось новое, к власти рвущееся, оголтелое потомство.

Валя оказалась в ту пору на сессии в Перми, и подружки-студентки помогли ей добраться до моего дома, благо был он не так далеко от университета. Валя училась уже на четвертом курсе филфака, беленькая, голубоглазая, с тем типично русским скромным лицом, которое так любили изображать русские художники — Венецианов, Савицкий, Мясоедов. Она поднялась на третий этаж сама, у нее немножко припотел вздернутый нос и бледный лобик. Беспризорщинный, детдомовский, госпитальный да и журналистский опыт помогли мне сгладить, не показать, по-ученому говоря, смикшировать невольную неловкость, мою и гостей моих настороженность. Дети и хозяйка моя в кабинет ко мне не совались.

Я порасспрашивал Валю и приехавшую с ней из города Березники подружку и с ними же вместе пришедшую пермячку о том, о сем. Милые, скромные, нарядно приодетые по случаю встречи с писателем, девушки рассказали мне про университет, удивлялись, что я «ничего не кончал» и в университете здешнем ни разу не был, да и засобирались «домой», в общежитие, неуютное и холодное, забытое Богом и властями.

— Вы постарайтесь не обращать внимания на мои физические недостатки, — попросила меня Валя. — Я пришла посоветоваться с вами не столько по рукописи, сколько о жизни.

— Но все же давайте сперва по рукописи, — скорее попросил, чем предложил я.

И мы с Валей начали смотреть — читать мелко исписанные странички, рассуждая о замечаниях, поправках. Валя раза два извинялась за то, что писано карандашом — ручкой и чернилами ей пока писать трудновато, к новым протезам надо еще привыкать.

Марья Семеновна принесла на подносике чаю и горстку сушек, познакомилась с гостьей и сказала, что, пока мы занимаемся, она приготовит обед, у нее «кстати» оказались в морозилке пельмени и она мигом развернется. Эти «кстати» намороженные пельмени у Марьи Семеновны велись круглый год и всегда нас очень выручали.