Затеряны в снегу

И без того уж мы были достаточно несчастны, но теперь почувствовали себя еще более покинутыми и горемычными. Терпеливо наломали мы новых веток и еще раз пистолетный выстрел разнес их в пух и прах. Словом, зажечь костер пистолетом оказалось фокусом, требующим навыка и опытности; глухая степь и снежная метель — вовсе не благоприятные условия для такого эксперимента. Мы бросили его и попробовали другой. Каждый из нас взял по две палочки и стал тереть их одна о другую. Через полчаса мы все трое окоченели, но и палочки не разогрелись. Горько проклинали мы индейцев, заблудившихся охотников и глупые книги, обманувшие нас. Что же делать? В эту критическую минуту м-р Баллу вытащил вдруг четыре спички, застрявшие у него в кармане. Если б мы нашли четыре самородка золота, то и тогда не почувствовали бы такого восторга! Нельзя себе представить, как прекрасна бывает спичка при известных обстоятельствах, как она драгоценна и даже священна в глазах человека! С воспрянувшей надеждой натаскали мы еще сучьев и когда м-р Баллу приготовился чиркнуть спичкой, мы все уставились на него с жадным любопытством и трепетом. Спичка погорела немножко и… потухла. Угаснувшая человеческая жизнь не могла бы возбудить в нас более искреннего сожаления! Вторая спичка только вспыхнула и погасла. Ветер задул третью, в тот момент, когда она уже близка была к полному успеху. Еще теснее скучились мы с усилившейся тоскливой тревогой, когда м-р Валлу чиркнул об ногу четвертую спичку — нашу последнюю надежду. Она воспламенилась, вспыхнула синим, мрачным пламенем; старый джентльмен осторожно нагнулся, и все нагнулись по его примеру, затаив дыхание. Наконец-то пламя коснулось сучьев, охватило их, заколебалось, еще ярче вспыхнуло, просуществовало пять длинных, тревожных секунд, затем испустило прерывистый, человеческий вздох и погасло…

Несколько минут царило гробовое молчание; даже ветер как будто таинственно умолк и его было столь же мало слышно, как падающие хлопья снега. Наконец, снова начались печальные разговоры; все мы, очевидно, сознавали в глубине души, что это наша последняя ночь.

— Братцы, начал Оллендорф, — умрем вместе. Но, расставаясь с жизнью, отбросим все неприязненные чувства друг к другу. Забудем всё дурное. Я знаю, что вы сердиты на меня, за то, что мы, по моей вине, блуждали в снегу, — но, право, намерения у меня были самые чистые. Простите меня! Откровенно признаюсь, я негодовал на мистера Валлу за то, что он бранил меня и даже обозвал логарифмом, — что это такое, я не знаю, но наверное что-нибудь обидное и неприличное. Я не мог забыть этого оскорбления — до того оно меня задело за живое. Но теперь я прощаю мистеру Валлу, от всего сердца прощаю…

Голос бедного Оллендорфа оборвался, и он залился слезами. Да и не он один — м-р Баллу и я тоже всхлипывали. Затем Оллендорф, немного оправившись, и мне простил всё, что я ему сделал и наговорил дурного. Вынув фляжку с водкой, он заметил, что спасется он или нет, но отныне никогда не возьмет в рот ни капли хмельного. Он готов встретить судьбу лицом к лицу; правда, ему хотелось бы еще немного пожить на свете — не ради эгоистических целей, а для того, чтобы произвести полный переворот в своем характере, посвятить себя бедным и страждущим, преследовать пьянство, служить примером для юного поколения и, наконец, проститься с жизнью в сознании, что он не даром прожил на своем веку. Эта перемена жизни должна начаться с настоящего момента, даже в виду угрожающей смерти, — с этими словами он швырнул в сторону бутылку с водкой.

Мистер Баллу пустился в размышления такого же рода; для начала исправления жизни он решил бросить старую колоду карт, услаждавшую наше одиночество на постоялом дворе, покуда нас задерживал разлив. Хотя он никогда не был игроком в душе, но всё-таки эти карточные забавы греховны, безнравственны и недостойны честного человека. Окончив этот монолог, растроганный старик зарыдал с горечью, не лишенной некоторого самодовольства.

Мои рассуждения были почти такого же содержания и сознаюсь, что чувства, вызвавшие их, были вполне искренни и задушевны. Мы все были искренни, все глубоко растроганы в нашем безнадежном положении, стоя лицом к лицу со смертью. Я выбросил свою трубку и, совершая этот подвиг, почувствовал, что наконец-то избавился от гнусного порока, тиранически владевшего мною всю жизнь. Вспоминая о том, как мало хорошего я сделал на своем веку, какие высокие благородные цели я стал бы преследовать, если б остался жив, я снова не мог удержаться от слез. Мы обнялись и ожидали наступления роковой дремоты, предшествующей смерти от замерзания.

Дремота скоро начала овладевать нами, и тогда мы трогательно простились друг с другом навеки. Приятная истома охватила всё мое существо, а снежные хлопья окутывали мое бренное тело похоронным саваном. Настало забытье. Жизненная борьба подходила к концу.