Заступа

– Меня устраивает, – отозвался Бучила. – Ненавижу лишние проблемы и суету.

– Тебе нужно в Новгород, – убежденно сказала Бернадетта. – Мои друзья, очень и очень влиятельные люди, заинтересованы в услугах таких, как ты.

– Мерзких чудовищ?

– Это с какой стороны посмотреть. Соглашайся и получишь все – золото, положение, власть.

– Мне привычней навоз.

– Медленное гниение, как по мне.

– Вполне подходяще для мертвеца.

Ответа Рух не услышал. Ротик графини открывался, но звуки пропали, перед глазами зависла мутная пелена. Он словно провалился в бездну, заполненную густым киселем, пока не завис, как паяц на ниточках, в кромешной удушающей темноте. Не чувствовал ни рук, ни ног, а когда прозрел, оказался в чужой голове, задыхаясь от посторонних мыслей, переживаний и мелких надежд. Свежие воспоминания отыскал без труда. Ужас ночи, сердце, рвущееся из груди, звуки шагов за стеной, обмершие дети и Дарья. Солнечный день, привкус меда. Рух увидел себя. «Какой же все-таки страшный», – пришла в башку неуместная мысль. Потянулись бортнические заботы и долгое тюканье топором. Ничего важного. Одно точно – к пропаже дочери Степан отношения не имел. Бучила обжегся об отцовское горе и погружался глубже и глубже, тонул в ярких вспышках и образах. Дарья, Филиппка, пчелы, пчелы, пчелы и мед. Воспоминания становились расплывчатыми и непонятными, пока Рух не наткнулся на нечто, скрытое в самых потаенных уголочках души. Ночь, хмурый неприветливый лес. Степан, бесшумно крадущийся по тропе следом за расплывчатым белым пятном. Пятно замерло на поляне посреди черной чащи. Женщину в исподней рубахе окружили неясные тени, мелькали огромные выпуклые глаза и тощие когтистые лапы. Женщина протянула сверток, и Степан сорвался на крик. Все исчезло, растворилось как дым. Рух чувствовал вскипевшую в бортнике ярость. Перекошенное женское лицо. Удар. Хрип. Темнота. Руха выбило из тела Степана, развернуло налетевшим вихрем, и он успел увидеть в зарослях Варьку, наблюдающую за отцом, ставшим убийцей…

Бучила рывком вынырнул из чужих воспоминаний, наполненных горечью, утратами, раскаянием и скрытым грехом.

– Я уж испугалась, когда ты глаза закатил! – вскрикнула склонившаяся над ним графиня.

– Руку. – Бучила вытянул пальцы. – Не бойся. Я тебе покажу…

Спалось плохо, и поэтому на опушку прибыли затемно. Лес в предрассветных сумерках казался черной стеной. В небе потухали и размывались холодные звезды, уступая напору солнца, позолотившего горизонт. В зарослях вопила полоумная птица, кликая беды и кровь.

– Давай еще разок уточним, – сказала Лаваль на ходу. – У Степана год назад пропала жена, так?

– Так, – кивнул Рух.

– Он ее прикончил?

– Скорее всего.

– А теперь она восстала и хочет муженьку отомстить?

– Вполне может быть. Хотя это только теория. Вокруг хутора шастает, воет и утробно орет. Заложные – паскудники жуткие.

– А девчонка?

– Мамка поди сожрала, – предположил Рух. – Времени много прошло, мозги сгнили, ей теперь один хрен – дочь, сват, брат, любого схарчит.

– Что сделаем со Степаном? – кровожадно спросила графиня.

– А ничего, – отозвался Рух. – Ну убил жену и убил, с кем не бывает? Сам грешен чутка, разов пятьдесят. Вот труп тайком в лесу прикопал, за то пожурю, ишь, взялся мне заложных плодить.

– И все? – удивилась Лаваль.

– А чего ты хотела?

– Справедливости, например.

– Ну, можно задницу ему напороть. Вообще, я в семейные дрязги не лезу, – скривился Бучила. – Нет, могу, конечно, кому следует донести, но это шагов двести забесплатно идти. Оно надо мне?

– Хата с краю?

– Я Заступа, – напомнил Бучила. – Мне лешего или кикимору подавай, а в человечьи дела нос не сую.

– Зачем тогда поперлись на хутор ни свет ни заря? – удивилась Лаваль.

– Бабу мертвую будем ловить. – Рух многозначительно воздел палец.

Непроницаемая черная чаща прохудилась решетом тысяч солнечных зайчиков. Тьма поползла рваными лохмами, стараясь укрыться у корней и в кучах сырого валежника. Трава на лугу вокруг хутора слезилась росой. Теплый ветерок уносил охвостья тумана к болоту.

Недоброе Бучила почуял, увидев выбитую ко всем чертям дверь, расщепленную и повисшую на петле.

– Не лезь наперед. – Он удержал рванувшуюся графиню и осторожно вступил на крыльцо, медленно, пядь за пядью, обнажая благоразумно припасенный тесак. Внутри колыхалась могильная полутьма, смердящая опорожненным кишечником, гнилью и медом. Под ногами хрустели осколки посуды. Стол и лавки перевернуты, из раскрытого сундука кишками повисло белье, посередине разбитый горшок в луже пролитых щей. И кровь, всюду кровь. Багровые подтеки на полу, мелкие брызги на стенах и белом боку русской печи. Тягучие капли нитками застыли на потолке. Красный угол разорен, иконы сброшены, расколоты в щепки и загажены жидким дерьмом. Кто-то или что-то билось тут в приступе ненависти.

– Ого, – хмыкнула протиснувшаяся следом графиня.

– Не успели. – Бучила прошел по избе, заглянув в каждый угол. Никого не было.

– Мертвечина постаралась? – осведомилась Лаваль.

– Не похоже, – отозвался Рух. – Заложные не забирают тела и запасов не делают. Убить – да, утащить – нет.

– Падальщики?