Заре навстречу

- Какую высокую меру, чтобы быть человеком, дало нам время, - подумал и добавил: - и сами люди, - и, подняв Тимину голову со своих колен, спросил озабоченно: - Ты видел, какие люди горняки? - Вытер Тиме ладонью слезы и попросил: - Больше не будем, ладно? - и произнес тихо: - Я ведь тоже о ней думаю.

- А я все время! - воскликнул Тима. - Мы хоть вдвоем, а она одна, и ей хуже нашего!

Папа согласился.

- Да, одному - самое трудное. - Наклонился к самому лицу Тимы и спросил: - Ты поможешь мне и маме, а?

- Как? - спросил Тима.

Папа взял Тиму за плечи, прижал к себе и проговорил так, будто Тима на все уже согласился:

- Ты у нас хороший, и ты будешь жить у дошора Знаменского, а потом я или мама за тобой приедем.

И папа так сильно прижал голову Тимы к своей пахнущей карболкой куртке, что говорить стало трудно. Да и нужно ли?

Папа встал, наклонился, поцеловал Тиму в лоб и произнес дрогнувшим голосом:

- Спасибо, Тима. - Снял очки и стал протирать стекла пальцами, что делал всегда, когда сильно волновался.

Вернувшись на квартиру Знаменского, они тихонько прошли в свою комнату и спали в эту ночь вместе на одной койке, тесно прижавшись друг к другу.

Утром папа проснулся первым, уложил в корзину свои книги, записки. Подошел к Тиме с маминой фотографией в руке и сказал озабоченно:

- Понимаешь, Тимофей, у нас с тобой одна мамина карточка... Так как поступим?

- Я ее и без карточки помню, - сказал Тима, - бери себе... Отвернувшись к стене, пробормотал: - Ты еще не уходи, а я еще посплю. - Но он не спал. Он плакал и с силой давил губы кулаком, чтобы папа не слышал, как он плачет...

Когда еще не было революции и Тима жил у Витола, он очень тосковал о родителях и считал себя самым несчастным человеком на свете. И Ян советовал ему:

- Если ты будешь думать не только о себе, а о других, которым тоже плохо, тебе сразу станет легче.

- Как же я могу так думать? - недоверчиво спросил Тима.

- А вот так, - объяснил Ян. - Твои родители страдают оттого, что ты один и тебе плохо. И от этого им очень тяжело. Но чтобы им было не очень тяжело, ты должен думать, что тебе не плохо.

- А откуда они узнают, что я так о себе думаю?

- Сегодня не узнают, завтра тоже, но когда-нибудь узнают и тогда скажут: "Напрасно мы так сильно мучались. У пас хороший сын, он умеет быть храбрым даже перед самим собой; и если снова что-нибудь случится, мы будем уже не страдать, а гордиться им".

- Ладно, я попробую, - пообещал Тима.

Ложась спать, он пытался так думать, но у него ничего не получалось, и, все равно тоскуя, он плакал.

Но с тех пор прошло немало времени, и Тима многое увидел, многое понял.

И сейчас он был обязан думать так, как советовал Ян:

и за себя и за маму, иначе папе будет невыносимо тяжело.

И Тима, прикидываясь бодрым, весь день помогал папе снаряжать походные аптечки, увязывать в иоки книги для библиотеки шахтерского отряда, бегал по его поручениям то к Сухожилину, то к Опреснухину и подчеркнуто вежливо обращался к Знаменскому.

Но все ближе конец дня. Круглое багровое солнце сползает к темной зазубренной стене таежной чащи, а когда оно скроется, погаснет, ночью уйдет последний шахтерский отряд, и с ним папа.

И все дольше Тима останавливал тоскующие глаза на отце и, пользуясь каждым случаем, старался подойти ближе, коснуться плечом, дотронуться рукой, вдохнуть всей трудыо его запах - запах карболки, кожи солдатского ремня, угольной пыли.

Лицо папы озабоченно. Очень много людей беспрестанно обращаются к нему с вопросами. Ответив, папа каждый раз оборачивается к Тиме и, задумчиво глядя, произносит протяжно одно и то же:

- Вот, значит, так, - и помолчав, жалуется: - Стекла опять я где-то поцарапал, такая неприятность! - И, подняв на лоб очки, долго и вопросительно смотрит на Тиму, пока глаза не заслезятся, потом снова надевает очки и жалуется: - А без очков видимость совсем плохая. - И просит: - Ты уж, пожалуйста, Тима, постарайся стать хорошим человеком, ладно? - И словно извинялся: - Война, понпмаешь, явление временное. Жизнь впереди будет замечательная.

Когда они остались совсем одни, отец притянул Тиму к себе, прижал и, целуя в глаза, попросил:

- Когда маму увидишь, поцелуй вот так же... И скажешь... - Папа застеснялся, махнул рукой и произнес: - Ну, впрочем, ничего не говори, она все сама про меня знает, все.

Из коридора Партийного клуба шахтеры-красноармейцы уже вынесли бочки, ящики, тюки с провиантом и снаряжением, брезентовые сумки с медикаментами.

Папа и доктор Знаменский крепко обнялись на прощание, и доктор сказал папе:

- Не беспокойтесь, я Тиму буду беречь, как сына, Тима вышел с папой из Партийного клуба, пересек площадь рудничного поселка, где черным холмом сверкал уголь. Стараясь шагать в ногу с отрядом, Тима шел со всеми туда, за терриконы, где, лязгая железом, паровоз толкал кирпичного цвета теплушки.

Огромное небо выгнулось над ними и бесшумно сияло звездами. Шахтные копры вздымали ввысь недвижимые гигантские чугунные колеса, черными кристаллами сверкали обломки угля на дороге и хрустели под ногами. По дорогам двигались слабые мерцающие огоньки.