Заре навстречу

— Испугался, парнишка? Не надо! Покойников только псы по глупости боятся. Ты и живых не бойся. Я вот спужался и сюда угодил, а нужно было бы в тайгу с ружьишком уйти. Вот за хилость души наказание. — И попросил: Ты бы мне водицы подал испить!

Тима пошел к бочке, стоявшей у двери, зачерпнул ковшиком воду с плавающими в ней кусками льда и подал больному. Солдат взял ковш в обе руки и стал пить звонкими глотками, жадно двигая кадыком.

Потом Тима увидел, как другой солдат, лежащий здесь же, на нарах, стал корчиться и, хрипя, дергать на груди рубаху.

— Помогите, ему же плохо! — закричал Тима.

Откуда-то из глубины барака поспешно подошел отец и, посмотрев на Тиму так, словно он не видел его, а только услышал откуда-то издалека, сказал деревянным равнодушным голосом:

— Немедленно уходи. Как ты сюда попал?

Отец держал в одной руке шприц, другой обнажил грудь солдата и затем быстро воткнул ему в тело иглу.

Медленно нажимая поршень освободившейся левой рукой, он поднял бурое веко солдата и снова опустил движением запачканных йодом пальцев.

Бессильно присев на нары, отец пробормотал, глядя на неподвижное, очень спокойное лицо солдата:

— Вот, значит, еще один.

— Петр Григорьевич, супруга! — сказал санитар.

Отец дрогнул и сказал сердито:

— Не пускать. Тут и без бабьих воплей голова кругом.

— Не его. Ваша!

— Вон! Скажите, чтобы уходила вон! — крикнул отец и, поймав за халат проходившего мимо длинноволосого человека в драповой шубе с каракулевым воротником, с повязкой красного креста на рукаве, спросил хрипло: — Вы почему Юсупову приказали отменить инъекцию?

Человек повернулся к отцу и сказал приглушенным басом:

— Господин Сапожков, надо разум иметь, православным медикаментов не хватает, а вы на иноверцев изводить изволите.

Отец ухватил человека за отворот шубы и, шатая его из стороны в сторону, огромного, тучного, закричал тонким голосом:

— Я вас ударю!

Человек мычал, покорно раскачиваясь, и шептал испуганно:

— Пустите, пустите!

Освободившись уже у самой двери, человек воскликнул могучим гулким басом:

— Почетного в рыло? Да за это тебе острог!

Отец вздохнул:

— Хорошо. Позовите дежурного офицера, пусть составит протокол.

— Э, нет! — вдруг испуганно воскликнул человек. — Мне это никак нельзя. Уж извините. То, что вы меня действием оскорбили, кто видел? Они! — И человек простер толстую руку к нарам. — Да их всех скоро вперед ногами вынесут. А протокол — бумага. Разговоры по городу пойдут, а я соборный староста. Вас, конечно, накажут, а мне мой срам дороже. Так что, господин хороший, между нами ничего не было. Но что касается иноверцев, тут мы с вами отдельно поговорим, через нашего начальника. Средства, собранные прихожанами на обзаведение аптечных снадобий для христолюбивых воинов, должны, следственно, идти по назначению, и здесь — я скала.

— Какая мерзость! — сказал отец, с отвращением разглядывая свои руки с дрожащими пальцами.

Санитар, ласково заглядывая отцу в опущенное лицо, снова напомнил:

— Супружница вас дожидает. И сыночек — хороший мальчик. Солдату испить подал. Но ведь вошь у нас здесь вредная, кольнула — и тифок…

Тима вышел из барака. Санитар, приказав зажмуриться, тряс у него над головой пакет с дезинфекционным порошком, приговаривая:

— Не вертись! Стой смирно! Едкая дрянь. Сам знаю.

Говорят, от заразы хорошо действует.

Вдруг Тима услышал рыдающий, гневный голос мамы:

— Вы жестокий человек! Как вы смели повести туда мальчика?

Тима открыл глаза и тотчас зажмурился, почувствовав жгучую боль, словно от мыльной пены.

— Мама! — закричал Тима. — Это я сам!

— Простите, если можете, — виновато сказал санитар. _ Но только им рассчитывал Петра Григорьевича из барака вытянуть. Другое не поможет. Непреклонный он.

Из барака вышел отец, и санитар вежливо отошел в сторону…

— Нет, — сказал отец, выслушав мать. — Я никуда не уйду. — И таким же деревянным голосом спросил:

Я даже удивляюсь, как ты, увидя все это, можешь предлагать мне подобное?

Отец все время нетерпеливо озирался на двери барака, по-видимому совсем не интересуясь тем, что ответит ему мама. Но мама молчала и только смотрела на него блестящими глазами.

Отец сказал:

— Ну, вот, значит, я пошел.

И мама только успела легким, летучим движением руки коснуться его колючей, давно не бритой щеки.

Отец, уже подойдя к двери барака, крикнул, обернувшись:

— Подожди, Варя! А деньги?

Мать подбежала, взяла руку отца и прижалась щекой к открытой его ладони, к еще дрожащим пальцам.

— Петр, какой ты у меня настоящий!.. Я так счастлива!

— Ну, Варя, — сконфуженно бормотал отец, пытаясь отнять свою руку. Неудобно, люди кругом, что за сантименты.

Мама отпустила руку отца и вдруг сказала гневно:

— И чтоб без часов я тебя больше не видела! Верни этому торгашу деньги. Слышишь, немедленно.

— Ну что ты, Варенька! Это такие пустяки. Я, право, не знаю, почему ты так реагируешь, — смущенно бормотал отец. — Тебя, очевидно, не так информировали.

— Так или не так, а чтобы часы были, — строго приказала мама. И, уходя, послала отцу воздушный поцелуй, улыбаясь ему своей самой нежной улыбкой.