Заре навстречу

Мимо полуоткрытой двери кабинета Ира постаралась проскользнуть неслышно. Она успела увидеть только Охлопкова. Он сидел сбоку письменного стола, лицом к двери, подпирая рукою одутловатую щеку и брезгливо выпятив нижнюю губу.

Сдержанный голос мачехи произнес:

— Ошибка не в этом, Георгий… ошибка была допущена десять лет назад.

— Ошибка не моя, — раздраженно ответил Охлопков, — это все ее филантропические затеи.

Коридор сделал поворот, и Ирина увидела тонкую фигуру Вадима. Юноша расхаживал неуверенной, вихляющей походкой; время от времени он длинными, худыми пальцами, как граблями, проводил по волосам, откидывая их назад.

— Ну как? — спросила Ирина.

Ей показалось, что под стеклами очков блеснули слезы.

— Невыносимо, — ответил юноша, — за его «благодеяния» мы, видите ли, его «опозорили», — он кивнул в сторону кабинета. — На нем теперь «пятно»!.. Как будто мало на его совести настоящих пятен… как будто близость с благородным человеком, с героем пятнает…

— Гутя как?

— Что Гутя? Гутя невменяема, вот увидите.

Вадим махнул рукой и прошел дальше.

Подойдя к комнате Августы, Ира услышала прерывистое всхлипывание и голос отца:

— Будьте молодцом — выпейте брому…

Доктор Албычев всегда говорил с пациентами бодрым и уверенным голосом.

Ирина открыла дверь.

Ее поразил вид Августы, сидящей в глубоком кресле: всклокоченные волосы, странное, без очков, застывшее в злобной гримасе лицо, изодранное платье. Августа не плакала, — это Люсины всхлипы слышала Ирина. Люся стояла перед нею на коленях, тетка склонилась над креслом, упрашивая:

— Гутя, выпей лекарство!

— Ах, давайте выпью хоть что, хоть лекарство, хоть яд, — вдруг заговорила Августа истерически вздрагивающим голосом, — только уйдите все, не мучьте, оставьте меня.

В это время блуждающий взгляд Августы упал на Ирину, и она порывисто протянула к ней руки. Хлынули обильные слезы. Прижавшись к Ире, Августа жалобно стала просить:

— Ты останешься со мной? Останешься? Пусть все уйдут… Ты любила его, ты поймешь…

Все тихо вышли из комнаты. Ира помогла Августе раздеться, расчесала волосы, заплела косу, раскрыла постель.

— Нет, нет, переложи подушку на ту сторону, — слабым голосом просила Августа, — а то мне не видно будет…

— Что, Гутя?

Августа указала в передний угол, где висела не то картина, не то икона — «Моление о чаше».

— Правда, похож?

Действительно, лицо Иисуса, стоящего в молитвенной позе, чистыми чертами напоминало Ленино лицо.

— Не то выражение, — сказала Ирина, — по-моему, нельзя сравнивать.

— Можно! — свистящим шепотом ответила Августа, и снова судорога пробежала по ней. — Ничего ты не знаешь! Чаша могла пройти мимо.

— Гутя, перестань, — строго сказала Ирина. — Ты вне себя. Ложись в постель, или я уйду.

Августа со стоном легла.

— Я измучилась, Ира, милая, я не могу больше, ты пойми! Вот он мёр… его уже нет, а любовь и ненависть жгут, жгут, жгут…

— Не клевещи на себя, — сказала Ирина, — какая ненависть!

— Люблю и ненавижу! — повторила Августа, садясь в постели. — Он предпочел мне что? «Народное благо»! Дела человечества ли, народа ли — провались они! провались! провались! — стояли между нами. Он должен был выбрать меня и жизнь!

— Не в его власти было выбрать жизнь, — мягко сказала Ирина.

— Ничего ты не понимаешь!

Августа зажмурилась и откинулась на подушку.

Прошло с полчаса. Ирина, думая, что она заснула, хотела уже тихо выйти из комнаты, как вдруг Августа раскрыла глаза и вперила их в картину «Моление о чаше». Медленно поднялась с постели и, хватаясь за мебель, побрела в передний угол, упала на колени.

— Холодный мой! — нежным стонущим голосом проговорила она и протянула руки к картине. Вся трясясь, рыдая, царапая пальцами воздух, Августа молила: — Ну, улыбнись! Дай знак, что простил! Дай знак! Дай знак! Дай знак!

И вдруг дикий рев раскатился по всему дому, поднял всех на ноги.

— Он смее-е-тся! — закричала Августа и покатилась на пол в буйном припадке.

Утром ее увезли в психиатрическую лечебницу, за город.

XI

Весна, лето и осень тысяча девятьсот восьмого года прошли в напряженных, нервных хлопотах, пока дело, которому отдался целиком Охлопков, не пришло наконец к желанному завершению.

Дело это заключалось в следующем.

Месяц за месяцем все последние годы Охлопков наблюдал, как хиреют и чахнут заводы горного округа, которым он управлял. Даже самый крупный — Верхний — и тот большую часть года стоял на консервации… Что же говорить об остальных восьми маленьких предприятиях, от которых так и веяло глубокой стариной?

Правда, нельзя было пожаловаться на продукцию этих заводов. Продукция была первосортная, так как мастера из рода в род передавали свои производственные секреты… Беда была в том, что продукции этой выдавали мало и стоила она дорого. Заводы стояли в глуши, чугун и железо вывозили гужом или на речных барках — это удорожало стоимость металла.

Охлопков отлично понимал, что теперь, когда Уралу приходится конкурировать с молодыми, сильными, быстро растущими заводами Юга, старые заводики не могут дать прибыли.

Смелая мысль пришла ему в голову.