Запретный край

Очнулся он от странного теплого ощущения на лице. Он не смог понять, что это было, и остался лежать, боясь открыть глаза. В то же время он чувствовал приглушенную боль в лодыжках и больших пальцах рук. Наконец он с трудом разлепил веки. Он лежал на постели в довольно светлой комнате. У окна стояли стул и стол. Он подковылял к окну и увидел вдали море и несколько островов на горизонте. Под окном он не обнаружил земли. Он вновь был вдали от нее – теперь не в темноте, под ней, но над ней, в солнечном свете.

Вода, которую принес ему другой сторож, была чище и со временем не портилась, пища была хорошей. Через три дня он уже мог вставать, и в первый день не отрывал глаз от далеких морских островов, мимо которых порой проходил одинокий корабль. Он попросил разъяснений и у этого сторожа, но тот не сказал ни слова. Что, если хорошим обращением его намеревались склонить к предательству? Или ожидали, что король отменит свой приказ?

Однажды утром все записи вновь исчезли. Вцепившись в сторожа, Камоэнс накинулся на него с вопросами. Но тот, похоже, был глухонемым и казался уместным скорее в подземелье, нежели в этом светлом месте. Охваченный недобрыми предчувствиями, Камоэнс провел день, не будучи более в состоянии задумчиво созерцать море, проникаясь его спокойствием. Ночью он сидя проспал несколько часов, а проснувшись, обнаружил свои бумаги. Однако один листок со строками о саде Гесперид был измят и запятнан. Он собрался было продолжать, но был слишком озабочен тем, что работа его была прервана на этом месте. Тревожные подозрения не покидали его, и он не решался более думать о Пилар.

Наконец он отважился перечесть написанное. Ему вдруг открылось: сам того не осознавая, он изображал мифический сад подобным тому, который видел на той стороне. Горло его сжала ярость, несравнимая с той, какую он когда-либо в юности испытывал по отношению к поэзии. Поэзия годилась лишь на то, чтобы обнаруживать тайны, превращать поэта в предателя собственной заветной сути – именно того, что он хотел бы запрятать в глубины своей души, а лучше всего – похоронить в земле. Но вряд ли Кампуш мог подумать о такой возможности; столь чуткой душой не обладал!

Так Камоэнс, еще более невольник, нежели прежде, продолжал метаться меж окном и постелью, меж надеждой и страхом, опасениями и облегчением. И эта пытка, более ужасная, чем та, которой подверглось его тело, длилась еще шесть или семь дней. Он не мог ни есть, ни писать, неотрывно смотрел из окна на море и жаждал забытья.

Однажды в полдень к нему вместе с сторожем явился какой-то мелкий чиновник и слуга, принесший обмундирование, которое он швырнул Камоэнсу. Чиновник зачитал вслух приказ. Камоэнсу надлежало в качестве рядового солдата отправиться с конвоем, сопровождавшим посольскую миссию в Пекин и этим же днем покидавшим Макао. Камоэнс не двинулся с места, чтобы начать приготовления к отъезду. Чиновник посоветовал ему пошевеливаться, в противном случае ему придется в течение трех дней перехода из Макао провести в кандалах. Он продолжал выжидать. Камоэнс переоделся.

III

Перед портом, закрывающим португальский полуостров от китайской империи, была возведена украшенная цветами трибуна. Сенат Макао и знатнейшие офицеры с супругами намеревались оттуда наблюдать за проходящей процессией. Наконец, она появилась вдалеке; Метелью, глава посольства, сидел в паланкине, который несли на плечах восемь носильщиков. За ним – четыре сопровождающих его посланника. Двадцать кули были нагружены подарками для императора. Конвой, который должен будет окружать миссию в опасных районах, появился в самую последнюю очередь.

Перед трибуной процессия остановилась. Только посланники имели право попрощаться с женами, что они и сделали, торопливо и натянуто; женщины перегибались через балюстраду и обнимали супругов, покидавших их на год – или навсегда. Это тянулось недолго; несколько раз прозвучал рожок, и все заняли свои места. Кампуш и Метелью обменялись формальными приветствиями; последнему было вручено запечатанное предписание. Священник благословил пятерых посланников и окропил святой водой ящики с подарками. Солдаты в церемонии не участвовали; из арьегарда они еле-еле видели трибуну. Камоэнс, стоя среди них, глядел прямо перед собой, изо всех сил стараясь ничего не замечать. Он жаждал только одного: момента, когда, много дней спустя, он очутится вне притягательности Макао, когда всё, наконец, будет позади, а впереди, перед ним, только пустота.

Был отдан знак выступать, все зашевелились, и он со склоненной головой прошел мимо трибуны. Но, минуя ее середину, он, не в силах совладать с собой, поднял голову – и во втором ряду увидел Пилар, бледную, одетую в белое, рядом с краснолицым толстым Ронкилью в пышном мундире. Глаза их встретились. Ему хотелось закричать: «Я не выдал тебя», но он немедленно почувствовал: в сущности, я всё же тебя предал. Он опустил голову и молча прошел мимо.