Запретные навсегда (ЛП)

Мир вращается вокруг меня, вздрагивает и останавливается. На мгновение я больше ничего не слышу. Арт вскакивает со своего места, хлопает ладонями по столу Эдо и кричит что-то, что я должна была бы отчетливо слышать, но это звучит как эхо в дальнем коридоре. Все кажется шатким, танцующим у меня перед глазами, когда то, с чем, как я думала, я смирилась, обрушивается на меня.

Самолет, сегодня вечером. Я, мертва. Семьсот пятьдесят тысяч за беспокойство.

В голосе Обеленского нет ничего, что указывало бы на то, что он блефует, шутит или намерен сделать со мной что-то еще, как только я окажусь там. Его речь была ровной, как у человека, принявшего решение. Он хочет моей смерти. Смерти.

Окончательность этого накатывает на меня головокружительной волной тошноты, и я чувствую, что наклоняюсь, не в силах удержаться на ногах со скованными за спиной руками. Я откидываюсь на спинку стула, смутно видя, как Арт все еще кричит на Эдо, практически перелетая через стол. Эдо отшатывается, вставая, и я вижу, как звонок заканчивается, когда Эдо что-то кричит в сторону двери в тот самый момент, когда Арт поворачивается ко мне.

Он начинает хватать меня, но охранники Эдо уже движутся. Даже в таком ужасе, как я, от осознания того, что надо мной нависла реальность моей судьбы, есть что-то безмерно приятное в том, что охранники Эдо вытаскивают Арта из комнаты, пока он борется и кричит, пытаясь освободиться от них.

Дверь за ними с грохотом закрывается, и Эдо выходит из-за стола, протягивая ко мне руки. Я вздрагиваю в ответ, но он только кладет руку мне на плечо, помогая выпрямиться, и наполовину поворачивается к столику у стены. Он наливает стакан воды из кувшина, подносит его к моим губам и наклоняет, чтобы я могла пить.

В его глазах, когда он смотрит на меня, есть что-то похожее на намек на сочувствие, как будто теперь, когда вопрос решен, у него могут возникнуть какие-то человеческие чувства по этому поводу.

— По крайней мере, это не Артуро, — говорит он, давая мне еще глоток воды, когда мое зрение начинает проясняться, комната возвращается в фокус. — Это будет быстро… твоя смерть. У Обеленского нет причин продлевать ее. Ты можешь утешиться этим.

Дрожь пробегает по мне, и на одно ужасающее мгновение мне кажется, что я сейчас разрыдаюсь. Я сильно кусаю внутреннюю сторону своей щеки, пытаясь дать ему отпор. Я не хочу ломаться перед этим человеком, не сейчас. Я хочу сделать это смело, быть сильной, заставить его думать, что мне наплевать на то, что происходит, даже если внутри я чувствую, что растворяюсь от страха.

Эдо еще мгновение рассматривает меня, затем делает знак другому стражнику.

— Отведи ее наверх, — говорит он. — Дай ей сменную одежду, что-нибудь удобное для полета в самолете. И подготовьте его… и ее саму… к транспортировке.

Я знаю точно, что это значит для меня, но я не могу позволить себе думать об этом. Я возвращаюсь в Россию, место, где я родилась, место, где меня бросили, место, откуда меня украли. В этом есть странная симметрия. Если бы я не шла на верную смерть, то, возможно, нашла бы это почти приятным.

Как бы то ни было, я могу найти в этом только иронию.

9

САША

Охранник снимает с меня наручники, как только мы возвращаемся в спальню. Он по-прежнему добрее ко мне, чем был тот, другой, наше путешествие из кабинета Эдо обратно в комнату, в которой я остановилась, было обычной прогулкой, меня не тащили мучительно волоком, и он осторожно разрезает путы на моих запястьях. Я подозрительно отступаю от него, готовая дать отпор, если он попытается ко мне прикоснуться. Я не знаю, какие правила действуют в отношении меня теперь, когда Обеленский предъявил свои претензии, должна ли я идти к нему в том состоянии, в котором нахожусь сейчас, или это бесплатно для всех, поскольку я все равно обречена.

Охранник, молодой мужчина лет двадцати пяти, с темными волосами и глазами цвета мягкого шоколада, смотрит на меня почти сочувственно.

— Я вернусь с твоей сменой одеждой, — говорит он, выскальзывая из комнаты и запирая ее за собой, и именно тогда до меня доходит, что я была идиоткой.

Если у охранника вообще есть какие-то чувства по этому поводу или если я ему нравлюсь, я могла бы использовать это в своих интересах. Арта здесь нет, как и Эдо, и он, возможно, смог бы мне помочь. Все, что мне нужно было бы сделать, это предложить ему что-нибудь, чтобы это стоило его усилий. Мой желудок скручивает от этой мысли, и я закрываю глаза, пытаясь дышать. Я не хочу этого делать. Что касается меня, то я никогда не хочу прикасаться к другому мужчине теперь, когда Макс мертв. Я хочу, чтобы он был последним, тем, кого я буду помнить всю свою жизнь.

Однако, если я не попытаюсь, это продлится недолго.

Чего ты хочешь? Я ругаю себя, у меня перехватывает дыхание. Ты хочешь умереть или ты хочешь жить? Ты собираешься сделать то, что от тебя требуется, или ты собираешься сдаться и надеяться, что есть загробная жизнь, и что Макс добрался туда?