Запрет на студентку

удалась, я только еще глубже в него засел, потому что Повелецкая тоже

бывает упрямой, особенно если ее разозлить.

— Не моя компетенция, — говорю ему.

— Давайте не будем усугублять эту… конфронтацию, — предлагает. — У

меня хватает дел. Я не требую восстановить его в университете. Но армия

сейчас в наши планы не входит. Предлагаю… разойтись миром. Грязь она,

— смотрит с намеком. — бывает так прилипнет, не отмоешься.

В злости сжимаю зубы.

— Я грязи не боюсь, — сообщаю гребаный факт своей жизни. — Диагноз не

смертельный.

Усмехнувшись, цокает языком.

— Упрямый значит, молокосос.

А вот это уже другой разговор. Я может и молокосос, да только это не

навсегда. Все течет, все, твою мать, меняется.

— Если у вас все… — складываю на груди руки.

Откинув голову, пилит меня взглядом, но вместо прощальных слов

лицезрею его затылок. Развернувшись, направляется к двери. Его сыну

молчаливо велю валить следом, точно зная, что встретимся мы не скоро, если вообще встретимся. Засунув в карманы руки, тот сверкает глазами, обещая:

— Не прощаюсь.

— Вон пошел, — тычу подбородком на дверь. — Захочешь мне жизнь

испортить, я тебе голову в жопу засуну так, что не достанешь.

— Посмотрим, кто кому засунет, — усмехается, но в отличии от меня, в

своих словах он не до конца уверен.

Чтобы до меня допрыгнуть, ему понадобится что-то большее, чем

отцовские бабки. В отличии от него, я с восемнадцати лет шел к тому, что

имею.

Сжав зубы, уходит, хлопнув дверью.

Даю себе две минуты на то, чтобы ничего вокруг не покалечить, но к

собственному удивлению, желание исчезает так же быстро, как появилось.

В форточку задувает теплый уличный воздух, и я вспоминаю о том, что мне

давно пора уходить.

— Я сегодня не вернусь, — ставлю в известность секретарей, проходя

через приемную. — У меня отгул.

— Хорошо, Александр Андреевич, — вскакивает Лена. — Кабинет закрыть?

— Угу, — киваю, выходя в коридор.

Опустив стекло в машине и надев солнечные очки, гоню ее к дому, по

дороге заскочив в цветочный. Беру любимые ромашки Татьяны Калинкиной

в количестве тридцати трех штук, хотя ей сегодня тридцать два. В их доме

я не был с Нового года. Кажется, с того дня моя жизнь сделала вираж.

Во дворе моего дома тихо.

Загнав машину за ворота, взбегаю на крыльцо и вхожу.

Пахнет выпечкой. Собачий лай где-то на внутреннем дворе заставляет

улыбнуться.

Сбросив кроссовки и куртку, кладу букет на камод и прохожу через боковой

коридор к “черной” дверь. Прислонившись плечом к косяку, оцениваю

обстановку и интересуюсь:

— Мы планируем опоздать?

Получив по лицу весенним пыльным ветром, мотаю головой, стряхивая со

лба волосы.

— Нет… — отзывается Люба, пытаясь перекричать собачий лай.

Склонив набок голову, рассматриваю ее вздернутый вверх зад, прикрытый

платьем в желтый цветочек. Помимо него на ней моя толстовка и тонкие

капроновые колготки. Волосы убраны под капюшон, но часть все равно

болтается на плече. Рыжие и волнистые, как гладкие спирали.

Она выглядит такой съедобной, что я был бы не прочь ее сожрать.

Пристроив колени на старом клетчатом пледе, Люба ковыряется в

огромной цветочной бадье, которую оформляет уже пару дней. Это для

торцевого окна.

Вскинув голову, сдергивает с рук перчатки, пока наш новоиспеченный

лабрадор носится вокруг нее с лаем. Ее академический отпуск продлится

до сентября, и мы решили, что ей не повредит напарник. Правда теперь я

уже ни хрена не понимаю, как быть, потому что в сентябре она на учебу

никак вернуться не сможет.

Оттолкнувшись от пледа, встает на ноги, отряхивая колени.

Внимательно присматриваюсь к ее лицу, пока идет ко мне.

На щеках румянец и веснушки. Выглядит на все шестнадцать, особенно в

этом платье и с этими кудрями. Она уже его надевала, поэтому знаю, о чем

говорю.

Вздыхаю.

Сегодня пару раз меня посещало желание отменить наши планы, потому

что я не до конца уверен, что “мы” готовы.

Протянув руку, жду пока окажется рядом. Обняв меня за талию, щурится от

солнца. Просунув ладонь под капюшон, обнимаю ладонью лицо-сердечко и

смотрю на нее сверху вниз. Растягивая губы в ленивой улыбке. На кончиках

ее ресниц маленькие стразы, который утром там не было. В ушах серьги-перья, правда на этот раз ультрамаринового цвета.

Просунув руки в задние карманы моих джинс и прижавшись животом к моей

ширинке, неуверенно говорит:

— Я сделала пирожки… может не надо было?

Прийти в дом известного в городе ресторатора с корзинкой пирожков и

красной шапочкой в придачу?

Черт…

— Ясно… — отводит глаза. — Я дурочка…

Став серьезным, склоняю голову и целую ее губы, сдавив рукой талию. Они

сдаются мне не сразу, а когда сдаются, просто наслаждаюсь их мягкостью.

Как и близостью их хозяйки. В последнее время мне мало что нужно для

жизни. Мой дом и моя работа угрожают стать абсолютным ее центром.

Сейчас я не могу вспомнить, как жил без своей жены раньше. Просто, твою

мать, не знаю.

Может поэтому я как жадный кретин боюсь делить ее с кем-то?

Она может прихватить с собой хоть корзинку котят, если захочет. Куда бы я

с ней не пошел, хочу, чтобы она была самой собой.

— Нет никаких правил, — говорю, глядя в ее расстроенное лицо. — Хочешь

взять пирожки, возьмем.