Запоздалый суд (Повести и рассказы)

Погруженный в свои мысли, Федот Иванович не заметил, как оступился в глубокую промоину и упал. Кошка, говорят, как ее ни кинь, всегда падает на все четыре лапы, Видно, сказалась крестьянская, а может, еще фронтовая закваска, умение быстро, мгновенно оценить обстановку, и у Федота Ивановича. Как ни сильно он стукнулся — упасть на землю не дали сильные, крепкие руки. Он м сам не знает, как и когда они выбросились вперед и коснулись земли раньше тела. Оттолкнувшись от дороги, Федот Иванович выпрямился, отряхнул с ладоней пыль, похлопав одну о другую, громко сплюнул.

Постепенно мысли его вернулись к выступлению секретаря райкома. Только теперь он уже сам отвечал ему.

«Слава, слава… Ты, что ли, прославлял меня? Я. кажется, никого не просил, никого не заставлял: славьте меня. Прославили меня, надо думать, мои дела, моя работа… А учить-поучать это мы все мастера. Но ведь и поучать-то надо, наверное, так, чтобы это было убедительно. А то — «оторвался от парода». Но кто — кто народ, вот вопрос. Роза Полякова — народ?.. До рукоприкладства даже договорились. Да, когда ловил тех, кто воровал колхозное сено, по головке не гладил. Сам был прокурором, сам был судьей, но сам был и защитником. Да, защитником! Потому что охранял колхозное добро и приумножал его не для себя, а для колхоза, значит, для всех…»

И опять хочется уже не мысленно ответить, а в голос кричать:

«Портите поблажками народ! Тихая скромная невеста, говорят, на свадьбе опозорилась… Наговорите всяких умилительных слов, а потом будете локти кусать. Все для людей, все для народа — это, конечно, прекрасно. А кто с народа требовать должен? Председатель? Вот и получается, что вы для народа будете хороши, а строгий председатель плох… Народ сейчас держит по две свиньи, по корове с телкой, разводит и поросят, и гусей, и уток, народ своим скотом да птицей колхозное ноле травит, а мы хотим быть перед ним миленькими да хорошенькими, как тот же Алексей Федорович… Портим, портим поблажками народ! И кто и как его потом к порядку и дисциплине приучать будет? Алексею Федоровичу легко со стороны быть добреньким. А встал бы он на место председателя и сразу бы понял, что в Хурабыре распрекрасными словами ничего не добьешься… Нет, не словами, не красивыми речами он поднимал колхоз. Он работал от зари до зари, как лошадь, и стерег колхозное добро, как верная собака. И вот теперь за его лошадиную работу, за его собачью верность колхозу поносят люди, которые и в колхозе-то без году неделя…»

А может… Может, плюнуть на все да и уйти? Пусть другие впрягаются, пусть побудут в председательской шкуре. Пусть на собственном горбу испытают легко или тяжело тянуть эту лямку. Язык дела, говорят, лучше языка слов…

Федот Иванович на какое-то время даже повеселел от этой мысли. Он представил на минуту Алексея Федоровича на своем месте и злорадное чувство своего превосходства тяжело шевельнулось в его груди.

Секретарь райкома говорил, что, мол, руководителям не надо считать себя незаменимыми людьми, что народ наш, дескать, богат талантами. Опять — правильные, но общие — опять из передовицы — слова. За чем же дело-то стало — выдвигайте те таланты да ставьте. Хотя бы того же Алексея Федоровича, а через год, самое большее через два, его хватит инфаркт. Руководить колхозом это немножко посложнее, чем в мирное время выступать с политинформациями перед солдатами…

А что ж, идея и в самом деле занятная. Одним только она неподходяща: не хочется сдавать свои позиции без боя, просто так. Нет, он сделает по-другому. Всем назло он на следующем отчетно-выборном собрании предложит не открытое, а тайное голосование. Сейчас так кое-где уже делают. Если он самодур и деспот, пусть вместе с ним выдвигают еще одну или две кандидатуры и голосуют тайно. Вот тогда мы и посмотрим, за кого колхозники, или как вы любите говорить, народ проголосует: за меня или за добренького Алексея Федоровича…

Федот Иванович и не заметил, как дошел до дому.

Машинально взявшись за калинку, он потянул ее на себя, но, немного подумав, отпустил обратно. Он знал, что заснуть сейчас все равно не заснет. А будет с боку на бок ворочаться — и жене спать не даст. Может, пойти к Шуре и напиться до бесчувствия? Чтобы и глаза ни на что не глядели, и мысли никакие не мучили… Нет. Нет, это не выход, не спасение.

Все той же главной улицей деревни он идет дальше. Идет в поля.

Временами ему кажется, что деревня не спит, а только притворяется спящей, а из этих темных окон за ним следят десятки, если не сотни глаз, и от этих, пронзающих его насквозь, скрещенных взглядов по спине пробегает холодок. Чтобы унять нервную дрожь, он опять сжимает кулаки и кладет их в глубь карманов. И теперь уже не в полный голос, а доверительным шепотом хочется сказать своим хурабырцам: