Запоздалый суд (Повести и рассказы)

Она провожает меня до калитки, и я иду и считаю дома под высокими желтыми березами и ветлами. Вот и седьмой дом. Странный дом. Срублен почему-то из липы, бревна почернели, местами даже размочалились. Никогда не видел домов из липы. Обналичка на трех окнах висит как-то косо. И я даже подумал, что я обсчитался и здесь живет какая-нибудь вдовая старуха. Но тут за окном защелкала машинка. Нет, все верно: «Продал корову и купил печатную машинку». Тогда я и не совсем поверил в эту нелепость, но когда изба из липы, на дворе трава некошеная, сени без потолка, когда в крестьянском доме нет даже намека на сельский образ жизни, тогда и пишущая машинка вроде бы делается уместной — причуды одного порядка, хотя и не совсем невинные. Понаслышке-то я знал породу всем недовольных стариков, которым кажется, что во времена их молодости все было не так, как теперь, что мы, молодые, позабыли все их завоевания, все принципы, которые они утверждали не жалея своих жизней. Но мне кажется такая точка зрения какой-то старческой болезнью, очень притом обычной, а если и бывает в этом брюзжании доля истины, то, скорей, в доморощенно-теоретическом плане. Но ведь жизнь и реальные проблемы дня редко совпадают с подобной теорией. И таких болезненно-трагических стариков как-то жалко, если, конечно, они не встревают в твои дела и не мешают работать своими нравоучениями и кляузами. Но вот этот другой, этот активный старик, желчный и злой, — именно таким он мне сразу и кажется, когда я вижу его склонившимся над машинкой, точно какая хищная птица: узкие вздернутые плечи, лысый плоский затылок, дужки очков за оттопыренными ушами. Он довольно проворно долбит крючковатыми пальцами на машинке и не слышит, как я вхожу, как окликаю его:

— Тимофей Нвапыч, можно к вам? — Так что мне приходится повторить громче.

Казанков как-то вздрагивает, пальцы его, поднятые для удара по клавишам, застывают, и медленно, точно боясь спугнуть меня, медленно поворачивает голову.

— Здравствуйте, — говорю я.

Он молча выкручивает из машинки листок, убирает со стола все бумаги.

— Проходите, — роняет он сухо и угрюмо.

Но этот холодный прием меня почему-то веселит, я смело иду вперед, протягиваю Казанкову руку, называю себя и сажусь без приглашения к столу на табуретку.

Казанков медленным движением снимает очки и просто впивается в меня глазами.

— Значит, это вы и есть новый парторг? — Вопрос звучит по-прокурорски как-то, но я улыбаюсь и киваю головой. Казанков, однако, неотрывно смотрит мне прямо в глаза и молчит.

— Вот решил зайти, — говорю я. — Как здоровье?

Кривая усмешка в ответ.

— Если не доконает райком, еще потяну.

— Сколько вам лет, Тимофей Иваныч?

— Годы тут ни при чем. Если не доконает райком, я сказал.

— Я подумал, что вы часто болеете…

— Мои морщины не от болезней, — жестко замечает он.

— Но в прошлом году вы были всего на одном партсобрании, в этом — на двух, вот я и подумал…

— Эти ваши партсобрания меня скорее в гроб вгонят, чем все районные прохвосты.

— Почему вы так думаете?

— Потому что ваша пустая болтовня для меня, старого партийца, хуже яда.

— Иногда мы говорим и депо, — отвечаю я со снисходительной улыбкой.

— Это только вам так кажется. Вам лично, — уточняет он.

Однако этот безапелляционный тон начинает меня раздражать.

— В партии вы, кажется, с тридцать девятого года?

Он вздергивает брови и смотрит на меня с нескрываемой злобой.

— Я в тринадцать лет возил из Казани революционные листовки и распространял их с риском для жизни в чувашских деревнях и селах. Вы можете это понять? — с тринадцати лет!

И, принимая, должно быть, мое молчание за неверие, свойственное — как, видно, он думает, — нынешнему поколению, Казанков выхватывает из стола объемистую панку и кладет передо мной.

— Тут все документально! — И с победным злорадством глядит на меня.