За дверью прошуршало. Сгоняя сон, Рябинин потер щеки ладонями и приготовился. Женщина вошла одна, оставив ждущих инспекторов за спиной, за дверью. Она положила на стол паспорт и присела, готовая вскочить и бежать из этого клуба.
— Зинаида Васильевна, вы работаете?
— Хозяйствую... Мне уж за шестьдесят.
— А кем работали?
— Аппаратчицей.
— Семья есть?
— Муж. Дети отдельно, в городе.
— А муж работает?
— Механиком, на лесопилке.
Темный платок обтягивал голову и щеки, как высушивал их. Бурая кожа, привыкшая к ветрам и слезам, блестела от солнца — еще от того, от летнего. Усталые глаза, привыкшие к ветрам и слезам, ждали; и Рябинин не сомневался, что эти глаза, уставшие от неприятностей, и сейчас ждут их.
— Что у вас случилось, Зинаида Васильевна? — почти ласково спросил Рябинин.
— А что? Ничего.
И ее лицо, привыкшее к правде, испугалось.
— Что-то произошло, — утвердил он тихонько.
— Почем вы знаете?
— Вижу.
— Так ведь у каждой бабы что-либо случается...
— У вас не что-либо. Корову-то почему не доите?
— Уже подоила, — вздохнула она.
И Рябинин подумал, что вот говори эта женщина неправду — и он не сможет ни укорить ее, ни потребовать; не сможет, потому что необъяснимая жалость присосалась к его груди; потому что сам в жизни поработал и знал крутость физического труда, тяжелее которого ничего нет.
— Правду не скажете, Зинаида Васильевна? — просто спросил он.
— Врать-то грех...
— А вы верующая?
— Верующая не верующая, а иконку имею.
— Тогда врать грех, — улыбнулся он.
Она еще с минуту посомневалась, и это сомнение легло на ее лицо ясно, как у ребенка.
— Не рой мужу яму, попадешь туда вместе с ним...
— Зинаида Васильевна, вы сейчас не думайте о последствиях, а скажите правду.
— Убийство — большой грех...
— Большой, — убежденно согласился он.
И женщина заплакала, окончательно поняв, что грех это большой. Рябинин ждал конца нужных ей теперь слез, не перебивая их и не торопя. Она подняла отяжелевшее от горя лицо и сказала, как прыгнула в омут:
— Пишите. Аню Слежевскую мой пропойца убил.
— Ваш муж?
— Да, Петр Петрович Усолкин.
— Откуда вы знаете?
— Сам открылся. Куликуй, говорит, Зина, теперь в одиночестве.
— А где он сейчас?
— В бегах.
Рябинин бросил приготовленный бланк протокола и ринулся к двери — инспектора там ждали своего часа. Следователь все им выложил в двух словах, которые они дослушивали уже на ходу. По клубу, как по пустотной пещере, далеко рассыпался звук шагов да торопливые команды Петельникова.
Рябинин вернулся к протоколу. Зинаида Васильевна тихо плакала.
— Неправильно это... — всхлипнула она.
— Что неправильно?
— Ад и рай задуманы. Проще надо бы и справедливее. Честно прожил жизнь? Тогда живи себе дольше, заслужил. Подло прожил жизнь? Тогда помри, опять-таки заслужил. Не так?
— Так, — искренне согласился Рябинин.
9
Видимо, этот пьяница ждать милиции не станет. Какой-нибудь поезд уже несет его по свободным просторам в такой уголок, где на первое время можно затеряться.
Обедать не хотелось. Рябинин вышел на воздух бездумно и побрел по улице, куда глаза глядят. Но какая-то цепочка, скорее всего, логико-физиологическая, уже вела проторенным путем: есть не хотелось, была жажда, чаю бы, хорошего чаю...
Рябинин откинул свободную калитку и посмотрел в глубину сада. Защищенная от посторонних глаз теперь лишь сеточкой прутьев, избенка желтела близко, вроде бы сразу за штакетником. Ему показалось, что ей чего-то не хватает. Крыльца, петуха на крыше, резных наличников?.. Ножек, ей не хватало курьих ножек...
Теперь Рябинин постучался. За некрашеной толстодосочной дверью тоже стукнуло. Рябинин счел это ответом и вошел.
Слежевский торопливо отодвинул скамью от стены. Столешница была присыпана сенцом. Стал крепче запах трав, словно их разворошили.
— Мяту вешал, — объяснил Слежевский. — Анна собирала...
— Вам надо как-то развеяться.
— Надо бы, — согласился Слежевский.
— Чуточку оптимизма, что ли...
Олег Семенович усмехнулся одними усиками.
— Я никогда не был оптимистом.
— Наверное, зря.
— Знаете, на чем основан человеческий оптимизм? На легкомыслии. Жить так, будто болезней и смертей нет. Мол, черт с ними.
— А может, и верно — черт с ними? — почти радостно предложил Рябинин.
— Я жил не так...
И двинул чайник с кирпичного бока плиты на раскаленную середину. Для Рябинина это послужило сигналом — он снял пальто и буднично подсел к столу.
— А как вы жили?
— Тревожно, вроде одичавшего кота.
— Почему же?
— Боялся сглазить. Когда мне бывало очень хорошо... Вот только подумаю: господи, как хорошо! И тут же испугаюсь. Чур меня, чур!
Рябинин с еще неосознанным удивлением посмотрел в лицо хозяина избушки, стараясь в осеннем свете поймать блеск его чуть выпуклых глаз. Этот ли человек два дня подряд рассказывал о клокочущем любовном счастье? Но Слежевский смотрел мимо — он прислушивался к гудению чайника.