Запоздалые истины

— Конечно, минувших. Но не решил ли ты, выражаясь забытым тобой жаргоном, «слепить нам горбатого», а выражаясь культурнее, «заправить фуфель», что в переводе означает «мазать чернуху» или «гнать туфту»? А?

— Чего?

— Да ни один вор «в законе» не будет темнить, когда взяли с поличным!

— А, так-растак! — опять разозлился Башаев. — Пиши! В подвале хлеб беру на себя. Пиши: хотел вывезти его и забодать за полсотни любителям-животноводам.

— А первая машина? — вновь вступил в разговор следователь.

— Пиши, и тую беру. Две машины, и с концом.

— Где взяли хлеб, кому продавали, как выехали с завода, кто соучастник?

— Э-э, ребята... Тут я помру, а никого не выдам. Один пойду. Не обидно ль? Сам хлеб не жру, а за него страдаю.

Буханка черного хлеба стоит четырнадцать копеек. А это значит: удобрить землю, вспахать, подготовить семена, пробороновать, посеять, вырастить колос, сжать и обмолотить, зерно доставить на элеватор, хранить, с элеватора привезти на мельницу, смолоть, муку привезти на хлебозавод, проделать сложный цикл и выпечь хлеб, готовый хлеб доставить в булочную... Это человеческая сила и время, бензин, электроэнергия, транспорт, машины... И четырнадцать копеек?

Да мне ни один экономист, ни один социолог не докажет, что буханка хлеба должна так мизерно стоить! Пирожное, сладкая фитюлька для баловства оценивается в двадцать две копейки. А вот буханка, которой можно накормить несколько человек, — поди же.

В небольшой комнате, обставленной самым необходимым, двое смотрели телевизор. Она сидела на табуретке, то и дело трогая руками бигуди, словно боялась, что они осыпятся с головы. Он был в выцветшем тренировочном костюме и с газетой на коленях — старое деревянное кресло, собранное из тонких реечек, поскрипывало под ним часто и старомодно.

Экран телевизора иногда рассекала белая прожекторная полоса — тогда она двумя руками ощупывала бигуди, он морщился, а кресло скрипело особенно тягуче.

— Ань, если муж не ест женин обед, то что?

— Пересолен.

Где-то на кухне лилась вода — ее однообразный звук вплетался в бормотанье телевизора, как ненавязчивое музыкальное сопровождение.

— Ань, если жена купила мужу, скажем, ботинки, а он отворачивается...

— От жены отворачивается?

— От ботинок.

— Не его размер.

На кухне стукнула форточка — телевизор отозвался на этот стук своей прожекторной полосой. Он поморщился, она ладонями поправила бигуди.

— Ань, а если от мужа пахнет... э-э... ликерами?

— Значит, выпил.

— Знаю, что выпил. Почему пьет эти самые ликеры?

— Водку не любит.

Кресло скрипнуло, как скелет костями. Опять звякнула некрепким стеклом форточка. Вода лилась ровным и вечным тоном. Телевизор о чем-то нашептывал негромко, неубедительно.

— Ань, а если от мужа пахнет французскими духами?

— Значит, хороший муж.

— Как так?

— Купил жене французские духи и положил в карман. Вот ты мне французские духи не покупаешь...

— Этот хороший муж заявляет жене, что человек есть дитя наслаждений.

— Какой он милый...

— Ань, ты хороший технолог, но в вопросах мужской психологии, извини, не тянешь.

— Может быть, Юра, не тяну. Но если бы ты... однажды... пришел домой... от тебя пахло бы ликером и французскими духами... и заявил бы, что любишь наслаждения...

— То что бы? — он даже отпустил взглядом экран.

— Не знаю, Юра. Но что-то бы произошло.

— С кем?

— С тобой, Юра.

— Со мной, Аня, подобного никогда не произойдет.

— Я знаю, — вздохнула она.

— Чай будем пить?

— Можно и попить.

— Нет, на ночь не стоит, — решил он.

— Ну не будем...

Неожиданный звонок, сильный и долгий, заглушил урчание воды, стук форточки, скрип кресла и говорок телевизора. Мужчина неспешно встал, выключил у телевизора звук и недовольно буркнул:

— Кого это несет...

— Наверное, сосед.

Пока он ходил открывать, она вытащила из кармана халата косынку и покрыла голову, спрятав металл бигудей. По молчанию в передней, по какой-то тяжести, которая потекла вдруг оттуда, она поняла, что это не сосед...

— А я к вам в гости, — улыбнулся Рябинин.

— Поздновато, но я ждал, — признался директор, принимая мокрый плащ.

— Почему ждали?

— Предчувствовал...

— Садитесь, пожалуйста, — она вскочила и придвинула к столу единственное мягкое креслице.