Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Петр Васильевич делит свои письма на «абзацы» и между ними помещает легкие изящные спирали-заставки. Письма-беседы, письма — «поток» чувств, впечатлений, бытовых мелочей, философских раздумий…

П. Митурич-М. Митуричу. Москва, 10 января 1945 года.

«Сегодня мне как-то особенно скучно без вас, родных и близких. Второй месяц не мог съездить к Ю.Н. Все дела вяжут, но сами плохо двигаются. Теперь стало дело за холстами и красками.

Может быть, ты вернешься, когда придется приступать к живописи, и мне поможешь?

Я не могу жить один, мне так необходим близкий человек рядом!

Недавно провел у меня вечер Романович, я сделал большой рисунок с него (удачный, еще более решительный и новый, чем с тебя).

На следующий день Момка [дочь] пришла. Я ее засадил позировать. Тоже сделал большой рисунок, но мы оба решили, что не очень удачно. Но когда я взглянул на другой день, оказалось, в нем есть что-то хорошее и цвет этой белянки выражен. Это важная характеристика искупает недостаток сходства и прочее.

Что-то ты, Заинька, поделываешь на новом месте? [Из Баку Май снова был со своей бригадой переброшен на Запад.]

Так хочется тебя обнять и поцеловать твое молодое пушистенькое существо.

Жду от тебя весточек, написанных чернилами (карандаш стирается!) Дорогой любимый сынка, что тебя окружает? Есть ли новые интересные впечатления?

Целую. Твой пап» ^[405].

«Портрет С. М. Романовича. 1945». Карандаш. Бурное живописное переплетение, «суета» штрихов, завивающихся спиралями, перечеркивающих друг друга, то сгущающихся до черного пятна, то легкой извивающейся линией повисающих в пространстве фона. Из этого свободного плетения возникает совершенно реальная фигура — плотная, объемная; возникает характерная голова с оттопыренными ушами, тонко поджатыми губами и глубоко посаженными глазами, тонущими в удлиненных черных орбитах. Ироничное, умное, на редкость оригинальное лицо, какого не забудешь.

П. Митурич — Ю. Митурич.

«Утро, полдень провожу с Ляховицким. Пришел посмотреть живопись. Это один из самых серьезных моих учеников. Он живет исключительно живописью…» ^[406]

Май: «Фактически Моисей Давидович Ляховицкий не был учеником Митурича — во Вхутемасе он учился у Фаворского ^[407]. Но относился к Митуричу как истинный ученик. Приходя к Митуричу, он приносил с собой папку с новыми рисунками. Смотрели рисунки, подробно разбирали их. Отец всегда одобрял Моисея Давидовича, склонного к сомнениям, и все-таки Ляховицкому всегда приходилось делать заметное усилие, чтобы решиться показать свои рисунки. Так что порою, когда, провожая его, отец спрашивал: „А что у вас в папке? Может быть что-нибудь новое?“ — Ляховицкий испуганно махал рукой: „Нет, нет, это просто так“… И потому как он был смущен, легко было догадаться, что рисунки были и на этот раз, но почему-то он не собрался с духом, не решился их показать…

Ляховицкий был очень похож на свое творчество — до аскетизма скромное и глубоко серьезное. Все его помыслы были сосредоточены на искусстве. Когда Ляховицкий не работал, его скорее всего можно было найти в библиотеке художников на Масловке, и перелистывая книги о художниках, он бывал сосредоточен, как на работе. Так же сосредоточенно, напряженно следил он за дружеской беседой, когда она касалась искусства. Это творческое состояние, интеллектуальное напряжение, казалось, не покидало его никогда. Застенчивый, даже робкий Моисей Давидович был непоколебим на избранном им пути постижения искусства. …Ляховицкий сильно заикался и говорил мало и очень тихо, но зато мог быть идеальным слушателем. Моисей Давидович часто приходил к отцу, садился где-нибудь в углу… Незаметно между ним и Петром Васильевичем, обычно занятым по вечерам постройкой моделей своих летательных аппаратов, завязывалась беседа. Помню, как они снова и снова обсуждали письма Ван Гога, которые знали почти наизусть. Иногда он предлагал позировать, и отец охотно усаживался его рисовать.

В кругу художников, близких к Петру Митуричу, всяк по-своему оберегал свою свободу творчества. Ляховицкий избрал для себя самый необычный способ: он каким-то образом прижился, поселился в клинике для душевнобольных, в подмосковном Ступино, где врачи создали ему условия для работы. Там обрел кров и пропитание, а главное, большой выбор моделей — душевнобольных, которые охотно ему позировали. Оттуда, из Ступино, приезжал он к отцу с новыми рисунками, либо живописью, выполненной на картоне. И хотя персонажи его поражали странностью облика, обсуждение работ сводилось в основном к оценке качества рисунка и живописи и мало касалось экзотической образности» ^[408].