Заполье

Мать тогда через сватью решила попробовать, по-бабьи, и в том, видно, преуспела, просвещённая Виктория Викторовна и сама согласилась, и дочь вроде бы уговорила: хотя бы номинально, а традиции поддерживать нужно, да и нечто психоэнергетическое в этом, вообще духовное — ведь есть же… Но матери уезжать надо было, дома корова стельная ждала, порученная соседям, изба выстуженная; а невестка её, вполне оправившаяся скоро, освоившая новый свой высокий статус, уже никого не слушала и обещанье своё, такое ж неохотное, как и мужнино, вовсе позабыла, ее теперь — после рокового мужчины Кашпировского — больше интересовало что-то теософское, от мадамок Рерих и Блаватской, и не как от мыслительниц, мало сказать — проблематичных, а скорее как от кутюрье, подозревал он, что-то многовато было дискурсов на тему, как носят сари и можно ли тилаку наносить губной помадой, с зачастившей подружкой, женской половиной Мисюков.

Потом уже, теплыми майскими днями съездив очередной раз к матери, Базанов предложил жене с тёщей сходить, можно сказать — прогуляться до храма, распорядок и время крещения он перед тем зашел выспросить у служки; но было уже поздно, посмотрели странно на него, Лариса даже и улыбнулась-то без обычной язвительности: «И что же, мы тоже будем девочку нашу в этот… чан макать, какашки чужие собирать, заразу? Ведь мамаши есть — пелёнок не гладят, толком не подмывают даже…» Аргумент из неодолимых был, хотя и у них-то самих поубавилось весьма энтузиазма, наигрались, наконец, уже и небрежничали противу своих же установленных правил чересчур гигиенических, и он даже и не подумал небреженьем этим их попрекнуть: во всем нужна она, мера естественная, и куда лучше дурацкой, наверняка вредной и никому не нужной стерильности. Да и поднадоели, если не сказать большего, все эти игры убогие: в страсть поначалу, в пору жениховства, не терпящую и дня разлуки, в любящую жену потом, в семью — едва не доигрались до ручки, а теперь вот в идеальную современную маму, чтоб всё по книжке и таймеру, забыто на подоконнике пылившимся… нет, редкая против пошлости устоит женщина.

Алексею с Любой он позвонил, когда из роддома своих привез, — давно не виделись. Поселянин всё никак не мог вырваться из дел, даже и в городе бываючи; и, наконец, в редакцию заехал, с порога сказал:

— Разродились, значит?! — И руку сжал нешуточно, ладонь у него шире будто стала, по-сельски жесткая, в усмешке дрогнули усы. — Бракодел!.. Ладно, годится, невесты тоже нужны. Как, здоровы? Недельки через две-три наведаемся, может, зубок за женишком… О-о, диван завёл?! Мне бы тоже не помешал, клопа иной раз придавить… — Усталость была видна в лице, в морщинках жестких у глаз; потому, может, и разговорчивым был — разговором отгонял её, усталь, развеивал. — Хляби у нас — ног не вытащить. И юридических не меньше тоже, доконали бумаги…

— А что так?

— Да так, Ваня… так. — И прихмурел, пачку «Кента» достал, вытряхнул, поймал губами сигарету. — Видишь, чем табачу? — Зажигалку сгрёб со стола, щелкнул, затянулся. — Начальником стал, слышь. Акционеры выбрали наши, председателем. А в киосках ни «Примы», как назло, ничего, одна шелупонь эта…

— Ну-у?!. Поздравляю!..

— Не с чем, брат. Еще то наследство… именья — одни каменья. С самого начала бы взять, когда не разворовано было…

— А Вековищев как же?.. Отказался, что ли?

— Откажется он… Пролетел. Вчистую, считай. Ну, челядь суетилась там… А мужики — нет, ни в какую, осточертел. Голоснули. Ну, им говорю, не жалуйтесь теперь. Вдвое вкалывать будем, втрое. Иначе в нищету последнюю, больше некуда нам. Кроме как на себя — не на кого надеяться. Паршивей поискать время, начальнички нас кинули по всем статьям — свои ж, русские…

— Наперегонки, — согласился Иван. — Тут еще видней это. Ох и гнилье.

— Ты думаешь, низы лучше? — Он откинулся на диване, то ли совсем сощурился, то ли прикрыл, смежил на миг тяжелые глаза. — Слишком просто всё было бы тогда. Нет, брат, рыба эта и с головы, и с хвоста протухла, все мы друг друга стоим. А не гнилой кто, так с подпрелостью. Когда успели, непонятно.

— Ну, ты скажешь тоже… Есть люди, в низах-то побольше. Опоминаются, мараковать начинают. А думать — это не сразу, не с места в карьер… Вон митинг ваш как прошел — тыщи три народу, четыре? Тряханули сильно!

— Митинг этот?.. Ты что, смеешься?!

— Да нет же… сильно выступали, все говорят. Я, правда, в замотке был — и тут, и дома такое, но мы вот и репортаж дали на разворот, со статистикой — видел, конечно? Оставил тут для твоих…

Он отложенную стопку номера прошлого вынул из стола, бросил на диван ему; но Алексей не взглянул даже на газеты, руки сцепил на колене:

— Выступали… Да хрена толку! Балабонить — это одно; а как до дела…

— Какого именно — дела?

— Да любого. Нет его и не предвидится. Никакого. Понимаешь — не будет его!.. Я ж оттуда, из них, я знаю — где и когда дело, а где балабонство. Думать они, вишь ли, начинают… А что думать, когда грабят — внаглую, живьем?! Что тут непонятного?..