Заполье

— Печать не принял еще? Подпись в банке не удостоверил? Вот и сиди пока. И я посижу, дослушаю… — Он «тыкал» их бесцеремонно, в полной уверенности, что получил теперь такое право, а это с нашим братом, интеллигентом закомплексованным, нечасто бывает. Право, без преувеличения выстраданное, как никто переживал он случившееся, совершенно убежденный, чьих это рук дело, заговаривал о том с Иваном, но что ему было сказать? Подозреньями делиться, до горячки доводить — и без того взвинченного, озлобленного? Не его это дело, а сыскника — но и того оттащили за поводок, как собаку, взявшую не тот след…

— Да уж дослушайте, — покровительственно посмеиваясь, не обращая внимания на оскорбительные мелочи, разрешил Мизгирь: ни задеть его, по высоте положения, ни помешать ему никак они не могли, разве что подтверждали действенность всего, что он задумал и с такой неумолимой последовательностью воплощал. Почему-то зналось, что он без особого напряга может выдержать и стократно худшие оскорбления — тоже ради какого-то дела, которым он жил, непонятного, темного, не прибыли же концерна его волновали, доставали до нутрянки, в конце-то концов, не корпоративная обжираловка недалеких большой частью, но оборотистых типов, не рвачество же низкопробное. С кем, как не с Воротынцевым, быть бы ему до конца — но вот что-то большее, нежели борьба за власть в концерне, разъединило, развело их… да, по обе стороны смерти, настолько далеки, противоположны оказались друг другу. Враг врагу, вернее, а почему-то вот нет такого фразеологизма в языке, не завелся, хотя чего-чего, а причин к тому средь нас предостаточно. И его, Базанова, оттолкнуло темным и ощутительно недобрым, непотребным тем делом — с правом на лишнюю, сиречь дополнительную, степень свободы, вспомнилось откровение Мизгирево, всегда преимущество дающую степень. С правом на зло именно, и чего уж примитивней, казалось бы, что там смаковать интеллектуалу… нет, смаковал, и так поворачивал, повторял, и этак, словно завороженный возможностью такой легкодоступной…

Так ведь человек, если на то пошло, вообще заворожен всяким соблазном подобным — изначально, как Икаровым желанием летать, скажем, вертикаль покорять, эту недоступную прежде заиметь свободу. Набит человек соблазнами, потенциями зла, как мешок — мусором гниющим, и не вытряхнуть…

— Наверняка же ж не секрет для вас, — говорил меж тем, плоскими длинными пальцами оглаживая поросль на аскетичном лице, Мизгирь, — что в итоге этого разнесчастного случая наш благоустроенный вроде бы концерн оказался на грани потери управления и, более того, распада, разногласия могли зайти оч-чень далеко… Но благодаря мужеству и, не в меньшей степени, благоразумию сторон мы смогли сохранить свой капитал единомыслия и даже, представьте, приумножить. Трагедия же сия откровенно попахивает террором, да-да, фашиствующие молодчики еще весной показали нам своим погромом, на что способны, а теперь захотели подрубить и базовую основу нашей деятельности. И газете надобно сейчас, — Мизгирь уткнул палец в сторону Левина, уже строчившего что-то в блокноте, — сделать на этой теме главный упор. Фашизм, знаете, многолик, коварен и склонен заводиться именно и прежде всего в христоцентричных ментальностях, как тараканы в затхлых углах, мы это и по инквизиции, и по грозным царям помним, по фанатикам монастырским…

— Сатана, выходит, антифашист… — съязвил злобно Сечовик. — И либерал — в отношении греха любого… да хоть и убийства, так?

— А что, в этом утверждении есть нечто… да, что можно было б назвать зерном истины, — ничем не дрогнул в тяжелом лице Мизгирь, даже изобразил веселое удивление. — Без крайностей религиозного фанатизма если, разумеется. Я так думаю, что оный диавол — это что-то вроде отстойника не его лично, но наших именно грехов… Сливаем в него, братцы, сваливаем на него свои грехи-огрехи, страсти темные, прелюбы и прочую гадость, да его ж и клянем немилосердно, вот он и почернел ликом-с. А он же ангел по натуре изначальной — светозарен и милосерд извечно, да-с, и не свои, но ваши грехи тащит на себе и тем искупает со времен Адама с бабой, каждый-то день и час, а не единожды, как некто на Голгофе… Но к делу, однако ж, к делу. Отдел рекламы, покамест агентство не организуем, мы расширим, а возглавить его согласился добрый малый, весьма коммуникабельный Гриша Палестинер, таки изобретательный на всякие подобные штуки, не позже как завтра Дмитрий Борисыч вам его непременно представит. В помощь же ему мы как раз и дадим Ивана Егоровича, знатока тонкостей газетной… э-э… архитектоники, ибо нельзя же ж газете придавать вид базарного листка, здесь выверенная мера нужна и, право же, высокий профессионализм…

Это было не чем иным, как глумом — рассчитанным на ответную жесткую реакцию, на скандал… Ай да карла, ничего-то у него спроста, все-то с умыслом. Причем идущим дальше простой скандалезной потехи с разрывом-увольненьем, скорее всего, этого-то ему мало. А всякий умысел, пусть даже сложный самый, все-таки конечен — и вот с конца-то его и надо расплетать, как веревочку…