Заполье

понятные нам, за внушаемые нам пределы добра и зла выведенной, и пусть аскеты эти с голимой лестью к творцу не лезут. Тигр с ягнёнком, видите ль, в Эдеме рядом лежат... тигра он с его зубным комплектом, желудком и мускулатурой создал — для пропитанья травкой, что ли, прости за примитив? Я тут с одним трезвым весьма, даже, может, и циничным малость человеком в разговоре сошёлся — как раз об этом: если и есть какая гармония в творении, то лишь механическая, но никак не нравственная, не на добре… какое, к чёрту, добро, когда всё тут на поедании друг друга утверждено, на мученьях, трагедиях всякого живого! «И сказал он, что это хорошо…» Нет, Костя, механизм это, притворившийся организмом, — равнодушный донельзя, это уж в самом лучшем случае. И одна надежда, что движет им тайна, которая куда больше его самого. Без неё он давно бы изничтожил сам себя, все зубцы-шестерни в самопожиранье искрошил, приводы порвал…» — «Как это у тебя… продумано, — удивился было Черных, но и тут же уличил: — Ага, признаёшь тайну, значит?!» — «А куда, скажи, мне деваться? Иначе вообще никакого смысла не видно. Но добрый бог — это не тайна. Это вымысел, всего-навсего, миф людской. Очевидный в желательности своей. Нечто не доброе же и, как самое желательное опять же, не злобное хотя бы — вот тайна, по механизму судя». — «Пантеистом заделался? А откуда тогда… институтский курс припоминаю… нравственный закон во мне?» — «Да, откуда бы — у комсомольского функционера? А от твоей доброй воли — и только, потому что без добра тебе самому край как худо. По необходимости. Вот мы и добренькие такие… на словах, по крайней мере». — «Как это у тебя всё просто…» — «Ничего не просто. Под моим «просто» как раз тайна эта лежит». — «Обезбоженная, старик, ты это учти».

В ответ Базанов только дёрнул раздражённо плечами. «А моё славное комсомольское прошлое не замай, — посмеивался меж тем Черных. — Ну, школа аппаратного цинизма — а кто её из нашего брата-образованца не проходил там? Но ведь какая-никакая, а искренность тоже была… материалистическая, да, ущербная, но — вера, и за неё нам хоть что-то, может, да простится. Как детям малым, неразумным. Даже и прозренья были — нечаянные, невольные… — И в сутеми вечерней улицы было видно, как смягчились глаза его, совсем мальчишеским стало лицо. — Я, представь, новое основание одной науки открыл, на целый семестр легендой факультета стал… не веришь? А вот стал. На экзамене по сопромату придира наш, доцент Крутицкий, меня спрашивает: а на чём в целом основано сопротивление материалов как науки? Хуже нет этих общих вопросов… Это как, говорю, — вообще, с самого-самого начала? Тогда так: «в поте лица своего будешь ты есть хлеб свой», книга Бытия… оттуда, говорю, весь сопромат пошёл, в смысле сопротивления материала жизни. Сопромуть вся эта, как мы называли. В раю-то, говорю, его ж не должно быть, по идее, не было… Он хмыкнул так, пощурился на меня, в почеркушки мои с формулами глянул; в корень смотришь, говорит, — и в зачётку пишет. Выхожу, открываю зачётку, а там «отл» с подписью — единственная на всю группу пятёрка! А он потом, передавали, сей казус в поученье, в лекции свои вставлял, другим курсам, какие за нами шли…»

«Где это умудрился прочесть — тогда? Днём с огнём библии не сыскать было…»

«А у родни дальней квартировался, у дядьки двоюродного Степана Спиридоныча, царство ему небесное… — Черных перекрестился — не смущаясь ничуть и не торопясь, с достоинством. — Редкой был высоты человек — во всём, в вере тоже. Будучи не кем-нибудь, а конструктором ведущим в «почтовом ящике»: с законами старины Ньютона, мол, спорим-боремся. Много чего мне давал тогда, так что и унести всего не мог, до остального уже сам доходил. Кстати, о старикане: на тусовке одной с Явлинским случилось встретиться аляфуршетно, познакомили. Я и сказал ему: вы, говорю, четвёртый яблочник по списку. Тот, по-моему, даже дёрнулся маленько: как это, он — и четвёртый?.. Растолковал: Адам, Парис и Ньютон, четвёртый — вы… Представь, усмехнулся этак, но явно польщён был, чувак».

«Шестой, — сказал Базанов. — Шестёрка. Вы с ним Мичурина забыли. И Алма-Ату».

22

— Всё цветём?!. — то ли спросил, то ль утвердился в правоте расхожей фразы Базанов, сам в этом не определясь толком. Стать девичья в Любе, сколько знал её, была всегда, а вот проявившейся в каждом её движении женственности он всякий раз, встречаясь, едва ль не заново удивлялся — хотя с чего бы удивляться этому в молодой матери и хозяйке.

— Да уж не то что ты! Худой вон, аки пёс подзаборный, одни глаза… — Алексей оглядел его, будто не видел давно, сигаретой затянулся, сплюнул табачную крошку. — Что, на хлеб с колбасой не хватает? Иль подруга новая заездила? Тогда наедай шею тут, пользуйся случаем…

Люба украдкой и быстро глянула на Базанова, для неё это, видно, было новостью; но всё ж успел он, поймал этот взгляд, сказал:

— Подружка одна стоящая у меня: газета. И не то что заездила, а …