Записки врача

Мы стыдимся и не уважаем своего тела, поэтому мы и не заботимся о нем; вся забота обращена на его украшение, хотя бы ценою полного его изуродования.

Бесполезно гадать, где и на чем установятся в будущем пределы стыдливости; но в одном нельзя сомневаться, - что люди все с большей серьезностью и уважением станут относиться к природе и ее законам, а вместе с этим перестанут краснеть за то, что у них есть тело и что это тело живет по законам, указанным природою.

Но это когда-то еще будет. В настоящее время медицина, имея дело с женщиною, должна чутко ведаться с ее душою. Врачебное образование до последнего времени составляло монополию мужчин, и женщине с самою интимною болезнью приходилось обращаться за помощью к ним. Кто учтет, сколько при этом было пережито тяжелой душевной ломки, сколько женщин погибло, не решаясь раскрыть перед мужчиною своих болезней? Нам, мужчинам, ничего подобного не приходится переносить, да мы в этом отношении и менее щепетильны. Но вот, например, в 1883 году в опочецкое земское собрание двое гласных внесли предложение, чтобы должности земских врачей не замещались врачами-женщинами: "больные мужчины, - заявили они, - стыдятся лечиться от сифилиса у женщин-врачей". Это нам вполне понятно: никто из нас не захочет обратиться к женщине-врачу со сколько-нибудь щекотливою болезнью. Ну, а женщины, - решились ли бы утверждать опочецкие гласные, что они не стыдятся лечиться от сифилиса у врачей-мужчин? Это было бы грубой неправдой. Отчеты земских врачей полны указаниями на то, как неохотно, по этой причине, прибегают к врачебной помощи крестьянские женщины и особенно девушки.

В настоящее время врачебное образование, к счастью, стало доступно и женщине: это - громадное благо для всех женщин, - для всех равно, а не только для мусульманских, на что любят указывать защитники женского врачебного образования. Это громадное благо и для самой науки: только женщине удастся понять и познать темную, страшно сложную жизнь женского организма во всей ее физической и психической целости; для мужчины это познание всегда будет отрывочным и неполным.

XVII

Года через полтора после моего приезда в Петербург меня позвал к себе на дом к больному ребенку один железнодорожный машинист. Он занимал комнату в пятом этаже, по грязной и вонючей лестнице. У его трехлетнего мальчика оказался нарыв миндалины; ребенок был рахитический, худенький и бледный; он бился и зажимал зубами ручку ложки, так что мне с трудом удалось осмотреть его зев. Я назначил лечение. Отец, - высокий, с косматой рыжей бородою, протянул мне при уходе деньги; комната была жалкая и бедная, ребят куча; я отказался. Он почтительно и с благодарностью проводил меня.

Следующие два дня ребенок продолжал лихорадить, опухоль зева увеличилась, дыхание стало затрудненным. Я сообщил родителям, в чем дело, и предложил прорезать нарыв.

- Это как же, во рту, внутри резать? - спросила мать, высоко подняв брови.

Я объяснил, что операция эта совершенно безопасна.

- Ну, нет! У меня на это согласия нету! - быстро и решительно ответила мать.

Все мои убеждения и разъяснения остались тщетными.

- Я так думаю, что божья на это воля, - сказал отец. - Не захочет господь, так и прорезать не стоит, - все равно помрет. Где ж ему такому слабому перенесть операцию?

Я стал спринцевать ребенку горло.

- Сам уж теперь рот раскрывает, - грустно произнес отец.

- Нарыв, вероятно, сегодня прорвется, - сказал я. - Следите, чтобы ребенок во сне не захлебнулся гноем. Если плохо будет, пошлите за мною.

Я вышел в кухню. Отец стремительно бросился подать мне пальто.

- Уж не знаю, господин доктор, как вас и благодарить, - проговорил он. - Прямо, можно сказать, навеки нас обязываете.

Назавтра прихожу, звонюсь. Мне отворила мать, - заплаканная, бледная; она злыми глазами оглядела меня и молча отошла к плите.

- Ну, что ваш сынок? - спросил я. Она не ответила, даже не обернулась.

- Помирает, - сдержанно произнесла из угла какая-то старуха.

Я разделся и вошел в комнату. Отец сидел на кровати; на коленях его лежал бледный мальчик.

- Что больной? - спросил я.

Отец окинул меня холодным, безучастным взглядом.

- Уж не знаю, как и до утра дожил, - неохотно ответил он. - К обеду помрет.

Я взял ребенка за руку и пощупал пульс.

- Всю ночь материя шла через нос и рот, - продолжал отец. - Иной раз совсем захлебнется, - посинеет и закатит глаза: жена заплачет, начнет его трясти, - он на время и отойдет.

- Поднесите его к окну, посмотреть горло, - сказал я.

- Что его еще мучить! - сердито проговорила вошедшая мать. - Уж оставьте его в покое!

- Как вам не стыдно! - прикрикнул я на нее. - Чуть немножко хуже стало, - и руки уж опустили: помирай, дескать! Да ему вовсе и не так уж плохо.

Опухоль зева значительно опала, но мальчик был сильно истощен и слаб. Я сказал родителям, что все идет очень хорошо, и мальчик теперь быстро оправится.

- Дай бог! - скептически улыбнулся отец. - А я так думаю, что вы его завтра и в живых уж не увидите.

Я прописал рецепт, объяснил, как давать лекарство, и встал.

- До свидания!