Записки уцелевшего

Был изгнан из «Следопыта» и я. Меня заменил другой чертежник. Однажды я еще раз побывал в редакции. Попову для очерков о полярных исследователях давно требовалась хорошая карта острова Врангеля. В свое время я ее пытался разыскать, но даже в Ленинской библиотеке не смог найти. А тут пришла очередная бандероль от дяди Александра Владимировича из США, и в одном из номеров американского журнала оказалась подробная карта острова. Откуда пронырливые американские журналисты такую раздобыли — не знаю. По совету Владимира я изготовил ее копию со всеми названиями на русском языке и понес Попову. А тогда редакция переехала с Кузнецкого моста в Зарядье.

Попов сидел в кабинете один, осунувшийся, грустный, увидев меня, от неожиданности вздрогнул. Я его приветствовал, передал ему карту. Он долго на нее смотрел, потом вынул бумажник и молча вручил мне десять рублей, я понял, что он расплатился из своего кармана.

— Передай своему брату, — сказал он и снова повторил:- Передай своему брату мой большой, большой привет. — Голос его дрожал. Больше я его не видел.

Если сравнить номера «Следопыта» до 1929 года и последующих — это небо и земля, и не только из-за плохой бумаги, но и по содержанию. Исчезли приключенческие рассказы иностранных авторов и наших, таких, как Александр Беляев, зато выпятились вперед материалы о гражданской войне, подчас вовсе бездарные.

Попов или сам ушел из журнала — своего детища, или его ушли — не знаю. Позднее журнал вовсе закрылся не без участия Максима Горького, который считал, что юным пролетариям приключенческая литература вредна. Попов покинул Москву, и ему удалось возродить журнал в Свердловске под названием "Уральский следопыт". Он пригласил в нем участвовать и Владимира. Но Владимир там иллюстрировал всего два или три рассказа. Почему так мало — не знаю. Быть может, бдительные свердловцы догадались о княжестве художника.

Издательство "Молодая гвардия" продолжало ценить Владимира еще в течение, наверное, двух лет. Ему улыбались при встречах. Я лично сколько раз наблюдал: войдет он в редакцию любого журнала, и все его приветствуют, и никто не видел в нем "классового врага", лишенца, выселенного из Москвы. Вручали ему рукописи на иллюстрации и говорили: пожалуйста, поскорее.

В «Пионере» его поддерживал редактор Борис Ивантер — высокий красивый еврей, впоследствии погибший на войне. В журнале "Знание — сила" давали ему работу — инженер Николай Булатов и филолог Николай Солнцев. В журнале "Дружные ребята" редактором была Гвоздикова — старая большевичка, жена наркома финансов РСФСР Фрумкина; впоследствии вместе с мужем она погибла в лагерях. Явился я как-то к ней с очередной картой или рисунками Владимира, она усадила меня напротив и долго с участием расспрашивала, чем я занимаюсь, и посоветовала уезжать на одну из наших больших строек. Я ее поблагодарил, но как же я мог уехать — она не знала, что я был лишенцем.

Владимир продолжал иллюстрировать морские произведения писателей Б. С. Житкова, А. С. Новикова-Прибоя. Однажды он явился от Алексея Силыча, когда тот работал над романом «Цусима». Писатель признался, что, думая об адмирале Рожественском, который с невероятным упорством вел русский флот вперед навстречу гибели, он думал о Сталине, ведшем страну неизвестно куда…

3

Давно не писал я о самом себе.

В тот страшный для нашей семьи двадцать девятый год мне минуло двадцать лет. Стал я совсем другим. Был веселым, беззаботным, любил танцевать фокстрот, с великим увлечением учился, много читал… Все это ушло. Я редко ходил на вечеринки, реже посещал театры, замкнулся в себе. Произошел такой перелом во мне и из-за Москвы, и из-за тех «пощечин», которые я время от времени получал. А самое главное — я был убежден, что как бесправный лишенец, живущий на случайные заработки, да вдобавок еще князь, я рано или поздно опять неизбежно попаду в тюрьму, и ни богиня Фемида, ни Пешкова не помогут.

Да, время от времени то того, то другого из наших знакомых сажали, а потом отправляли или в ссылку, или в лагеря, иногда выпускали. За что сажали? Ходила поговорка: "Был бы человек, а статья на него всегда найдется".

Отец мой очень переживал за меня, что мне никак не удается получить высшего образования. Литературные курсы закрылись. Многих студентов специальная комиссия распределяла на дневные отделения других вузов. Андрей Дурново, несмотря на свою одиозную фамилию, попал в МГУ, иные устроились во ВГИК, Ляля Ильинская через год поступила в Ленинградский университет. Валерий Перцов и Игорь Даксергоф никуда не поступили, а остались работать в своих учреждениях.

Я узнал, что та комиссия проводит собеседования и вручает анкету, а раз так, мое дело безнадежно, и я решил не лезть на унижения — все равно мне не пробиться, и не пошел на исповедь.