Записки уголовного барда

— Новикова в отдельную посади! У него санкция кончилась, его первым завезешь!

— Понял.

— В стакан, быстро! — командует конвойный.

Забиваюсь в железную клетушку, мешок уминаю под

ноги. Двери больно бьют по коленям. Общий отсек набит до треска. Поехали.

По поворотам и остановкам на светофорах пытаюсь определить маршрут передвижения. Но из стакана не видно даже неба, поэтому путаюсь в направлении и молча жду конечной станции. Четверть часа «воронок» еще петляет по городу и наконец на полном ходу въезжает в гулкое замкнутое помещение.

— Где мы, начальник?

— Сейчас узнаешь.

Выпрыгиваю на бетонный уступ. В сопровождении конвойного иду внутрь. По коридору до конца, налево... Из-за решетки окна улыбается рожа дежурного:

— Что, опять к нам в ИВС? Чего не здороваешься?

— Со свиданьицем.

— Во, бля, как на тюрьме наблатовался.

После всех бумажных формальностей — шмон. Отбирают ремень, шнурки, спичечный коробок— спички только вроссыпь. Потрошат сигареты, и через пару минут я в ледяной, грязной и вонючей камере номер 6. Сокамерников нет, стекла за решеткой нет, батареи нет, а за окном мороз минус двадцать пять градусов. И выжить в такой камере возможности тоже нет.

Осклизлый пол, двухъярусные нары по обе стороны. В углу бачок с водой, увенчанный алюминиевой кружкой без ручки.

Чтобы не замерзнуть, начинаю ходить взад-вперед, застегнувшись на все пуговицы до горла. Шапки нет — втягиваю голову в поднятый воротник. Голова еще почти лысая, поэтому первой начинает замерзать она. Следом — ноги. Чтобы хоть немного согреться, курю, обнимая ладонями самокрутку: «Правду», «Известия» и прочую официальную макулатуру на шмонах не отбирают, поэтому польза от социалистических газет есть в этих самых самокрутках. Через пару часов начинают отмерзать уши. Повязываюсь шарфом через голову, как пленный француз в 1812 году. Пока еще смешно, и есть надежда, что на ночь переведут в другую камеру.

С каждым часом ходить все трудней — ноги начинает сводить. Внутри все дрожит, и курево уже не спасает. Во рту горько, хочется пить. Подставляю кружку под кран бачка — вода не течет. Открываю крышку — в бачке корка льда. Пробиваю, черпаю и боюсь пить. Да и как ее пить, если колотит от холода внутри и снаружи. Как влить в себя еще одну порцию нестерпимой ледяной дрожи?

Настает вечер. Приносят миску баланды, хлеб и шлю- мак кипятка. Надо выжить... Съедаю весь суп и хлеб. Надо выжить... Медленными глотками пью через край из миски горячую воду. Как, оказывается, это хорошо— горячая вода.

Снимаю пальто, стелю на эти жуткие нары, сворачиваюсь в комок и закатываюсь в него, как в кокон. Подбираю фалды так, чтоб не осталось ни одной щели. Дышу в колени, и кажется, внутри теплее.

Через час шлюмаки уносят, а с ними и надежду на перевод в другое место. Нужно прожить ночь.

Становится еще холоднее. Полчищами набрасываются клопы. Они голодные, замерзшие и тоже хотят жить. Начинает сводить судорогой ноги и нестерпимо болеть нутро. Нельзя ни раскрыться, ни вытянуться. Колотит, как в лихорадке. Понимаю: это — пресс по-настоящему, и никто уже больше не поможет.

Ночь проходит в полудреме, в полубреду. К утру ноги перестают слушаться и отказываются разгибаться. На проверку встаю, сползая с холодных нарных досок.

— Начальник, вы что, охуели?! Ты посмотри — вода в бачке застыла. Я что, в концлагере, что ли?

Дежурный не злобливый. Шарит по камере глазами и сочувственно обнадеживает:

— Потерпи, не сдыхай. Сейчас за тобой уже придут.

Потом — каша, черный хлеб и пайка кипятка. Кривая

разваливающаяся самокрутка, кое-как сляпанная посиневшими окостенелыми руками. Колобком — на первый ярус, в ракушку из пальто, и — ждать.

Наконец выволакивают из камеры и, подгоняя заплечными — «шустрей, шустрей...», выводят на улицу прямо на мороз. Люди в штатском ведут по двору в здание городской милиции. При чем здесь городская — непонятно. Идти сам могу с трудом, поэтому держат под локти. Входим внутрь. Вот оно, тепло! Голова кружится, под ложечкой сосет, и нестерпимо хочется есть. На четвертом этаже вталкивают в малюсенький кабинет.

— Принимайте. Доставили живого.

Захлопывают за спиной дверь, и я остаюсь один на один с вдвойне опротивевшим Онищенко. На столе термос, разложенные на бумажных листах бутерброды с колбасой и сыром, горка конфет и сигареты.

— Садись, поешь, попей чайку. Поговорить успеем.

— Пока санкцию не покажете, говорить не о чем. На каком основании я здесь?

— По телеграмме. В Генеральную прокуратуру отправили, ждем ответ.

— Это незаконно.

— В тюрьме держать — незаконно. А здесь — до десяти суток — законно. Если за это время не продлят — рад буду тебя выпустить.

— Там, где я сижу, больше трех не прожить. Вы специально издеваетесь?

— Это не мое ведомство. Ты кушай, кушай...