Записки учителя фехтования. Яков Безухий

И действительно, в то время как Александр и Константин позволяли себе, каждый по-своему и в соответствии со своим характером, отдаваться: один — утехам любви, другой — тяжким воинским трудам, молодой великий князь, целомудренный и суровый, вырос в обстановке серьезных занятий историей и политикой. Всегда сдержанный, погруженный в собственные мысли, он обычно ходил чуть наклонив голову, и если поднимал ее, чтобы устремить на какого-нибудь человека свой пугающий, пронизывающий взгляд, то этот человек, кто бы он ни был, осознавал, что стоит перед своим повелителем. Поэтому мало кто осмеливался отвечать без смущения на его четкие, ясно поставленные вопросы, которые он обычно задавал резким и высокомерным тоном; и если Александр, общительный и любезный, пока грусть не заставила его удалиться в Царское Село, любил бывать в различных светских компаниях, великий князь Николай замыкал себя в кругу семьи, которая была для него и предлогом, и оправданием его замкнутости. Вследствие этого русский народ, и сам ощущавший нужду в том, чтобы его последовательно и постепенно выводили из рутины варварства, инстинктивно осознал, что новый монарх с его холодной добротой, скрывающей непреклонную волю, — тот самый человек, на ком следовало бы остановить выбор, если бы сам Господь не взял на себя заботу сделать это, и что для того, чтобы держать скипетр, который должен простираться над народом, одновременно, как это ни странно, чересчур варварским и чересчур цивилизованным, необходима железная рука в бархатной перчатке.

Добавим к этому, — и такое имеет немалое значение для всех народов, — что император был самым красивым мужчиной своего царства и самым храбрым воином своей армии.

Так что каждый считал, что наступающий день будет днем праздника, однако вечером по городу поползли странные слухи: говорили, что отречение, обнародованное утром от имени цесаревича Константина, подложно и что, напротив, наместник Польши идет во главе армии на Санкт-Петербург, чтобы отстоять свои права. Передавали также, что офицеры многих полков, в том числе и Московского, заявляли во всеуслышание, что они откажутся присягать Николаю, ибо цесаревич — их единственный и законный монарх.

Эти толки мне довелось слышать в нескольких домах, где я побывал тем вечером; вернувшись домой, я нашел записку от Луизы, просившей меня заехать к ней в любой час, даже самый поздний; я тут же отправился к Луизе и нашел ее чрезвычайно встревоженной: граф Алексей навестил ее, как обычно, однако, несмотря на все его попытки овладеть собой, он не мог скрыть обуревающее его волнение. Луиза стала расспрашивать его; и хотя граф ни в чем не признался, он отвечал ей с такой глубокой нежностью, проявляющейся у человека в последние минуты его жизни, что при всей ее привычке к его любви и его доброте скорбная ласковость, на этот раз сопровождавшая его объяснения, лишь подтвердила ее подозрения: без всякого сомнения что-то неожиданное готовилось на следующий день, и, что бы это ни было, граф намеревался принять в этом участие.

Луиза попросила меня отправиться к нему; она надеялась, что со мной граф будет откровеннее и, если разговор зайдет о заговоре, умоляла сделать все, что будет в моей власти, чтобы отговорить графа от дальнейшего участия в нем. Нетрудно догадаться, что я никоим образом не стал противиться ее просьбе и взял на себя это поручение; к тому же, я уже давно разделял те же опасения, что и она, а моя признательность графу была почти столь же очевидна, как и ее любовь к нему.

Я не застал Ваненкова дома; однако, поскольку меня привыкли видеть там, то, стоило мне выразить теперь желание дождаться графа, как меня беспрепятственно впустили в дом; я зашел в спальню графа: там все было приготовлено к его приходу, вследствие чего напрашивался вывод, что он не собирается проводить ночь вне дома.

Слуга удалился и оставил меня одного; я огляделся вокруг, чтобы увидеть, не укрепит ли что-нибудь мои подозрения, и заметил на ночном столике два двуствольных пистолета; я проверил стволы шомполом — они были заряжены; это обстоятельство, не имеющее никакого значения в любых других условиях, теперь лишь подтвердило мои опасения.

Я опустился в кресло, полный решимости не покидать спальню графа до тех пор, пока он не вернется; часы пробили полночь, час, два; беспокойство мое уступило место усталости, и я заснул.

Около четырех часов утра я проснулся; за столом сидел граф и писал; пистолеты его лежали около него; он был очень бледен.

Едва я пошевелился, как он повернулся ко мне лицом.

— Вы спали, — сказал он, — и мне не хотелось вас будить; вы что-то желаете сказать мне, и я догадываюсь, что вас привело; так вот, если завтра вечером вы меня не увидите, отдайте это письмо Луизе; я рассчитывал послать его вам завтра с моим камердинером, но предпочитаю вручить его вам лично.

— Стало быть, — заметил я, — мы беспокоились не напрасно; вероятно, готовится какой-то заговор и вы участвуете в нем?