Записки странствующего энтузиаста

— Вот субъект, — раздраженно сказала дама с неподъемной сумкой продуктов, протискиваясь мимо него из служебной двери, ведущей в театральный буфет.

— Это верно, — сказал он. — Я субъект. — А потом добавил: — Когда же доктор придет?..

Тут я ему говорю:

— Идемте в буфет, что вы так огорчаетесь. …Ну, придет доктор, придет. Не придет — другого позовем. А в буфете, по крайней мере, сухо.

— Вы думаете? — спрашивает.

— Чего мне думать? — подчеркиваю я. — Я твердо знаю. И вы не думайте.

— Ладно, — говорит, — я постараюсь. Но меня это дело измучило.

— Какое дело, — говорю. — Никакого дела нет и не может быть.

Я его отвел от двери, и мы стали спускаться в нижний буфет. Железная лестница гремит, будто два скелета на железной крыше играют в домино.

— Какая шумная лестница, — говорит.

— Да, — говорю, — шумная… А вы не обращайте. Дался вам этот доктор.

— Ну что вы, — говорит он, — я в него очень верю.

Тут совсем стало теплым-тепло, и запахи рванули необыкновенные — не то клей варят, не то одеколон пьют, и у меня аппетит пробудился и разыгрался.

— Подождите, — говорю, — сейчас Ралдугина спрошу, чем сегодня кормят. Он мой старый друг еще с Буцефаловки.

— Не все ли равно?

— Ну что вы! — говорю. — Это важнее важного. В здоровом теле здоровый дух.

— Дух? — спросил он. — Никакого духа давно нет.

Тут я дверь открыл, где ралдугинские бабы примеряют финские сапоги, и вижу, самого нет нигде, а в цинковой мойке над посудой пар стоит, как в бане. Давно я здесь не был. Стены цветной масляной краской покрасили, цвета беж, переходящий в бордо с пузырями.

— Ралдугин! — кричу. А он сзади подошел.

— Ну, чего тебе?

— Джеймс, — говорю. — Чем сегодня кормишь?

— Фрутазоны с шампиньонами и эклеры по-флотски.

— А свежие, — спрашиваю, — фрутазоны-то?

— Позавчера были свежие… А вы к вентилятору садитесь за мой стол, за круглый… Девочки! Первое и второе — два раза.

И ушел.

— Грубиян какой-то, — говорит мой Субъект.

— Что вы, — говорю. — Джеймс? Никогда.

Ну, вошли в зал, сели к вентилятору, у самого окна, и покушали первое и второе. Фрутазоны с шампиньонами были так себе, зато эклеры по-флотски — пальчики оближешь. Оближешь и плюнешь. Но уборщицу жаль, тетю Женю.

Сидим, перевариваем, он приободрился — в окошко смотрит, прохожие ноги разглядывает. А смотреть не на что — одни брюки. Я ему говорю:

— Вот когда я работал художником в Министерстве торговли, на Кировской, там был лифт, называется «патер-ностер». Кабинки без дверей и движутся вверх и вниз, по потребности медленно, люди на ходу садятся. Поэтому мужчины всегда на работу опаздывали. Соберутся и ждут, пока секретарши и машинистки вверх едут. Тогда юбки не очень длинные носили.

— «Патер-ностер», — говорит мой Субъект, — в переводе с латыни означает «отче наш».

— Неужели? — говорю. — А может, «боже мой»?

— Устройство этого лифта напоминает четки, нанизанные на шнур в виде замкнутого контура… по которым монахи отсчитывали молитвы — «Отче наш иже еси на небеси и т. д. и т. п. и пр. и др.».

— Тогда этот лифт можно назвать скорее «мама родная», — говорю, — там такие картины открывались, если вверх смотреть! А теперь штаны носят.

— Потому рождаемость падает.

— Рождаемость как раз растет… Такая теснотища, — говорю. — Семьи падают.

— А вам не кажется, что жизнь напоминает этот лифт «отче наш», или, если хотите, «мама родная»?.. Какое у вас образование?

— Два высших и несколько средних, — отвечаю уклончиво, но неукротимо. — А как по-латыни «мама родная»?

— Я не знаю, — говорит и хлебом в соль тычет.

— А может быть, «мама мия»?

Тут первое действие кончилось, в зал врываются электрики, пастижеры и некоторые артисты и артистки, шумят о сверхурочных, премиальных, киноставках и тащут на столы фрутазоны с эклерами, и перебили наш разговор. И я заорал, перекрывая шум:

— Чего вам дался этот доктор?!

— Кто-то же должен все это вылечить! — заорал он.

— Что именно?! — ору я.

— Мир! — орет он. — Людское сборище. И я понял, что обрел союзника.

Тут актеры нажрались и поскакали доигрывать второй акт. И я ему говорю:

— Обменяемся идеями. Я полагаю — дело в чем-то очень простом. Он поколебался и рассказал мне историю своей жизни. Вкратце.

— Где вы работаете? — спросил я. — Нет, нет, я не спрашиваю, чем вы занимаетесь. Сейчас все системы секретные, тем более темы.

— Ради бога! — сказал он. — Ради бога не смейтесь… Я впал в совершенное ничтожество. И виноват в этом я сам.

Он кончил физмат, и его распределили на балалаечную фабрику. Его отправили туда заниматься акустикой потому, что он закончил свой факультет лучше всех, а тогда этого не любили.

— Сам виноват, — сказал Субъект. — Надо мне было высовываться… Кончил бы себе отличником, вышел бы, как все, в доктора, а я хотел в член-корреспонденты.

Но потом времена резко переменились, его взяли в институт зоологии, и он занялся чистой математикой и стал изучать число «пи», — только чтоб его не трогали. И он занимался им много лет. И были ученики. Личные.