Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки

Впрочем, вскоре обнаружилось, что ждать нечего. Царь отрекся и не существует. Тогда только по мокрым весенним улицам замаршировали поздно осведомленные войска и командующий генерал, волосатый служака, поднял свою саблю в честь революции и революционеров.

Так было в Одессе. Но история этого города – история почти всей Украины.

Радостные городовые с огромными, совершенно непостижимой величины красными бантами на груди тоже орали в честь революции и революционеров.

Обыватели, стоявшие шпалерами на кучах снега, восторженно попискивали, и «Марсельеза» вырывалась у них абсолютно неожиданно из уст.

Это был достойный подбор людей.

Школы прапорщиков бурно веселились, банковские дельцы целовались с кадетами, кадеты молниеносно, на ходу, превращались в партию конституционной свободы и лихо обнимались с молодыми людьми каторжной наружности и неизвестных профессий.

Молодые люди спешно хоронили по клозетам значки черносотенного союза Михаила Архангела и тоже клялись на верность и на преданность новой власти.

Будущее отливало всеми цветами радуги. Всё было хорошо. Всё было даже чудесно. Оставалось только разбить упрямо не поддающихся немцев и дать союзникам еще несколько сот тысяч пудов русского дешевого пушечного мяса.

Тогда наступит рай и всё остальное, что в раю полагается, – мирная жизнь на курорте и большие доходы с фабрики.

Но тут взгляд скороспелого революционера падал на рабочие окраины, на Пересыпь, где грозно дымились заводские трубы и грозно кричали гудки.

Взгляд падал на черные депо, на взволнованный порт, на гремящие, звенящие и стонущие железнодорожные мастерские.

И тут взгляд тускнел и туманился странным вопросом:

– А они? Они тоже будут довольны?

Да, «они», рабочие, были рады. Они были очень рады. Они тоже вышли на манифестацию.

Как же им было не радоваться?

Пал режим околоточного надзирателя на троне.

И они, рабочие, тоже пели «Марсельезу».

Они пели ее так, что многим «Марсельеза» казалась погребальным гимном. То, что из уст обывателя вылетало веселеньким вальсом, рабочие пели так, что дрожала земля и дрожал воздух.

У синих курток «Марсельеза» не была танцклассным мотивом.

Это был наводящий страх гимн освобождения, гимн-воспоминание о трудных днях, гимн-уверенность в будущем.

Синие ряды рабочих тяжело грохотали по главной улице. Тяжел был шаг, и оттого у радостного буржуа тускнел и туманился взгляд.

– Хватит ли им одного ликования? Может быть, они захотят большего? Фабрик? Заводов? Власти?

Да, они захотели власти. Немного позже других, но они ее захотели. И если в октябре 18‐го года Украина молчала, то зато у нее был декабрь 17‐го года и все месяцы в трех годах, которые пришли после.

Дрались в январе и феврале! В апреле! В ноябре! Двенадцать месяцев в году! И это были месяцы и годы восстаний, бунтов, драки за свободу, бои за власть, за власть рабочих и за власть крестьян.

Знаками этой борьбы полна вся страна, ибо не было места, где бы ни вставал украинский рабочий и крестьянин.

Во время немецкой оккупации тяжелый, похожий на комод немецкий офицер говорил старухе:

– Мы вам наведем порядок! – Он ломал язык и говорил: – Всюду будет порядок!

И он обвел рукой всё видимое пространство с запада на восток.

Старуха долго молчала, потом подняла живой, смеющийся глаз и ехидно сказала:

– Уйдете вы – и следа от ваших порядков не останется!

Кучка стоявших и слушавших разговоры после этих опасных слов немедленно расточилась – пропала. Но старуха только усмехнулась. Она была полна великой правды и ничего не хотела скрывать.

– Уйдете вы! – повторила она.

Офицер этого не понимал. Его большая голова была хорошо вымуштрована. Он не понял. Его власть, императорская и королевская, кайзерлихе унд кениглихе, не могла уйти.

Он посмотрел вниз на порт (это было в Одессе).

На рейде стоял, задрав кверху тринадцатидюймовые пушки, знаменитый «Гебен».

Немец поглядел на улицу. По ней шли отряды в стальных шлемах, отряды великолепной немецкой пехоты.

В синем небе ползли желтые «Таубе» с черными крестами. Город был битком набит грозной военной силой, пулеметами, пушками, броневиками.

Офицер улыбнулся от сознания силы.

– Кто же? – спросил он. – Кто же нас прогонит?

Старуха, кутаясь в шаль, внятно сказала:

– Наши!

– Кто ваши?

Офицер безнадежно махнул рукой и ушел.

Старуха и сама не знала, кто это наши. Но она знала одно:

– Не может быть так, как сейчас есть, и не будет!

Когда Петлюра ссорился с Деникиным, а Деникин с французами, это была вода на революционную мельницу.

И мельница работала. Пришлось перенести многое. Один за другим налетали враги, и один за другим они уходили и бежали, теряя мужество и брызгая кровью.

За немцами пришли французы, раздалась чужая речь, на этот раз опять иная, и появилась новая военная форма.

Вместо бескозырок замелькали голубые рогатые шапки пехотинцев, красные фески зуавов и черные негритянские физиономии.

Но порядок, режим остался прежним.

Французская контрразведка имела все навыки немецкой, и французские держиморды побивали заподозренных в большевизме с той же ловкостью, как это делали немецкие тяжеловесы.