Записки нетрезвого человека

Из-за унизительного положения в доме, я разнуздывался в школе. Директор однажды пригла-сил отца моего товарища, спросил - как ему кажется, нормален ли я психически. Позже, в армии уже, до войны, приехавшую ко мне в воскресенье девушку (в Подольске еще, под Москвой) политрук спросил то же самое: как ей кажется, нормален ли я психически.

Но уже тогда жизнь изготовилась - занесла надо мной лапу. Об этом не надо. Только строчку Арсения Тарковского:

Жизнь моя, что я сделал с тобой!

Национальность, пятый пункт?

Когда наши танки вошли в Прагу, я был чех. Когда пролилась кровь в Вильнюсе, я был литовец. А кто я по любви к Достоевскому, Толстому, Чехову, Пастернаку, к городам, белым, с булыжными мостовыми...

В казарменной столовой, до войны еще, работала девушка неземной красоты. Я думал: за кого такая может выйти замуж? За генерала? После войны попал в Подольск, где была тогда наша казарма. Решил сходить, посмотреть на нее, постылую. Вижу: из проходной с тяжелой кошелкой выходит - кажется, она! Но опухлая, совсем пожилая, уставшая уже навсегда. Решился, спросил глупое, а что умное придумаешь. Что-то вроде: "Как жизнь?" А она ответила деловито, грустно: "Жить надо..."

Когда начнутся мысли о том, что пора бы уже, - вспоминается это: жить надо...

В школе я знал, что Фрейд - это что-то неприличное. Потом оказалось, что Фрейд - это человек и даже как бы философ. Не вполне нормальный, что ли? Такая философия, по слухам, что несуразность просто бросается в глаза. Это я знал, когда его у нас даже не печатали. А теперь вышла его книга "Психология бессознательного". Раньше бы почитать ее лет на сорок!..

Рюккерт: "До чего нельзя долететь, до того надо дойти, хромая".

Еще в школьные годы я увидел два спектакля Мейерхольда. Оба очень мне не понравились. "Лес" Островского был нарочитым и претенциозным в сравнении со спектаклями Малого театра по тому же Островскому. Там спектакли исторгали слезы, а здесь - зачем-то качели, зеленые парики... А "Дама с камелиями" - холодный, пустынный, вообще непонятно ради чего. Читал некоторые выступления Мейерхольда в печати. Это были речи азартного, нетерпимого к инакомыслящим коммуниста. А молодые революционные массы и в то же время изощренные театралы были одержимо преданы ему.

Понял я это неинтересное и чуждое много лет спустя в работах другого режиссера - Юрия Любимова. Спектакль "Борис Годунов" по пьесе завершается словами: народ безмолвствует. В Театре на Таганке фольклорный ансамбль Покровского поет безмолвие. Это - сегодняшнее мейерхольдовское поднимает нас над тяжким, искаженным, проникающим в наши дома, в наши души.

Осташков, Великие Луки, Кострома, Минск, Прибалтика - родные места. Вот Франция (Эйфелева башня), Италия (неореализм), Норвегия (Кнут Гамсун), Испания (Дон-Кихот), Япония ("Я вовсе не болен и спать мне не хочется тоже"), Зурбаган (А. Грин) - в вас побывать не довелось.

Ответственность перед народом. Ответственность перед прогрессивной интеллигенцией. Скольких погубила эта чрезмерная ответственность. Театр Шекспира "Глобус" работал, по нашим понятиям, безответственно. Срепетировал спектакль за две недели, актеров забросали гнилыми яблоками. Они расстроились, выпили. Стали репетировать другой спектакль, опять же за две недели. "Гамлет".

Году, примерно, в пятьдесят шестом мы получили наконец комнату, полуподвальную, семиметровую на троих. Окно выходило в темную подворотню.

Как-то мне позвонили из Союза писателей.

- Из Москвы приехал Назым Хикмет, хочет вас посетить. К вам высоко подниматься? У него больное сердце.

- Ко мне, - говорю, - спускаться.

Это был легендарный турецкий поэт-коммунист, бежавший из тюрьмы на лодке в Советский Союз.

Высокий, рыжий, красивый, войдя в комнату, он сказал:

- У меня в Турции камера была больше.

Когда мне удается выпить, то вернувшись домой, я разговариваю с женой грустно, серьезно, обратясь в сторону. Но жена откуда-то знает. Тогда я стал разговаривать, не дыша. Но она откуда-то все равно знает. Что делать?

Когда, в начальные годы, я слушал в Парке культуры и отдыха армейский духовой оркестр, исполнявший увертюру к "Тангейзеру" или "Итальянское каприччио", мне представлялось, что я взбираюсь на что-то неприступное, бьюсь с чем-то неясным. Теперь, слушая по радио необыкно-венный симфонический оркестр под управлением необыкновенного дирижера, - я представляю руки на клавишах, или смычки скрипок, или блеск труб - никуда не взбираюсь, ничто мне не противостоит. Только всего лишь...

Да ведь глупо мучиться уже! Как будто сто лет жить осталось!

Как будто сто лет жить осталось!

Это теперь заклинание такое. Иногда помогает.