Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp

Иногда это облегчает чтение текста, иногда затрудняет: пестрение шуточек, флер иронических иносказаний, облако, составленное из опознавательных острот Кэрролла, Ильфа, Петрова и прочих знаковых корифеев великой эпохи. Эта система иносказаний слишком знакома людям моего поколения: мы, школяры сороковых годов, могли объясниться исключительно репликами Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова, — это был стиль, шик, компенсация зажатости, выброс энергии, загнанной в подсознание. Это было — как код «разведчика», заброшенного… не в Англию, не в Данию и не в Аравию, а в родимую повседневную реальность, где на каждом шагу подстерегает запрет и грозит опасность.

Михаил Любимов — из этого самого поколения. «Шестидесятник», угодивший из одного Зазеркалья в другое. Дитя героической эпохи, затолканное матерью в окно переполненного вагона при эвакуации из Таганрога в Ташкент. Маленький строитель коммунизма, схватившийся штудировать Маркса, — томик взят у соседа по коммуналке; у того же соседа сперт из шкафа пистолет, — наверное, в том дворе все соседи были — чекисты. После кишащей скорпионами ташкентской коммуналки «западный и очень уютный город Львов» кажется раем, тем более что замнач «Смерша» Прикарпатского военного округа (бывший слесарь с Тамбовщины) вселяется с семьей в «грациозный особняк с часовым у входа». Впрочем, между этим оплотом цивилизации и Московским институтом международных отношений, куда сын слесаря и замнач «Смерша» поступает на излете сталинской эпохи, — отрезвляющей прокладкой ложится культурный слой, накопленный народом в уличной уборной — ее герой осваивает в «пионерлагере под Голицыном». Возможно, эта залитая дерьмом родная реальность черной дырой продолжает смотреть на нашего разведчика, когда он принимает кородрягу на дипломатических приемах.

Что такое кородряга, мы не знаем, и Мих. Любимов, опытный конспиратор, предупреждает нас, чтобы не пытались дознаться.

Мы знаем другое: мир, с детства распахнутый в воображенные светлые дали социализма, имеет противовесом темное Зазеркалье проклятого Запада. Потом Зазеркалье оборачивается: воображенная тьма компенсируется блеском жизни, проведенной в этом Зазеркалье как в непреложной реальности. Что изнутри держит душу посреди разведуемой кородряги: томик Маркса, изученный в отрочестве, пистолет, найденный у соседа в шкафу, обидная черная дыра голицынского пионерлагеря или часовой у подъезда дома «недалеко от Стрыйского парка» — этого Лоуренс Аравийский не скажет и самой королеве, не то что нам с вами. Но дело свое сделает. И как резидент, и как мемуарист.

Память разведчика удержит все, что надо. «Угольная яма», вывернутая в сверкающий резидентский быт, будет возвращена обратно. Это позволит автору мемуар-романа увидеть свою восьмикратно обернутую жизнь как целое — безжалостными глазами… впрочем, может быть, и жалостными, как сказал о том Владимир Набоков, а Михаил Любимов — в эпиграфе — подтвердил, то ли заговорщически подмигнув нам, читателям, то ли смахнув предательскую слезу.

Л. Аннинский

— Смотри, Пьетро, какие блистающие глаза у малютки, какой ум написан у него на лобике! Наверное, он будет если не кардиналом, то, во всяком случае, полковником!

Михаил Кузин. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро

…Дорогими слепыми глазами

Не смотри на меня, пожалей,

Не ищи в этой угольной яме,

Не нащупывай жизни моей!

Владимир Набоков

Предыстория, 1934 — 1961

Будущий полковник КГБ родился в роковой 1934 год (убийство Кирова) в семье чекиста с 1918 года, женатого на красавице из Днепропетровска. Именно в этом городе, где потом дерзал Брежнев, в доме на улице Маркса (странно, что дитятю не нарекли Карлом или, на худой конец, Владленом) под родительским крылом и предпочла мама дать мне жизнь, правда, через три месяца после этого эпохального события благополучно возвратилась на место постоянной прописки в Даев переулок, что на Сретенке.

Отец родом из Кадома Тамбовской губернии, дед— крестьянин и ремесленник, переехал туда из деревни; отец неплохо слесарничал (одно время в анкетах в графе «социальное положение», стыдясь паразитического и негегемонского «из служащих», я гордо писал «из рабочих»), в 1918 году приехал на заработки в Москву и случайно попал на работу в ЧК.

Дедушка по маминой линии был врачом и носил пенсне, бабушка писала стихи и болела диабетом.

Глубже все корни обрублены и покрыты мраком: в семье никто прошлым не интересовался.

Простые люди, которых Октябрь, как говорится, поднял на гребень.

Черт побери.

Так я хотел начать.

Попытка жизнеописания в надежде, что жизнь, запечатленная в Слове, сообщит мешку с костями полковника желанное бессмертие.