Записки лимитчика

Было жаль ее! Особенно когда от щедрот редакционных дарила лимон. Или банку сгущенки. Нельзя не взять! Ведь не взять — это означало разрушить иллюзии. Пытался в таких случаях, покидая ее, оставлять дареное — незаметно — в комнате же. Своего рода игра. И удавалось, а уж она потом никогда не пеняла, не вспоминала.

Уходил в последний раз, не зная, что — в последний; Неизвестная сидела у окна, нахохлясь, в белой вязаной накидке на плечах. Подумал почему-то о белой вороне.

— Не нужно забывать Неизвестную, Владимир Иванович! — ворчливо говорила мне вслед — в третьем лице о себе.

— Что вы! — вскидывал руки. — Помню всегда! До свидания!..

Если только она не пережила свое время, то ее уже нет нигде... Но я помню.

Многое понятно мне в прошлом. Понятны собственные ошибки, их я не оправдываю. Но иногда наваливалось такое... Терялся в догадках: откуда? кто постарался? До сих пор некоторые события моей тогдашней жизни остаются неразгаданными. Могу только предполагать.

Например, новый вызов в милицию. На этот раз без повестки — был телефонный звонок. В смотрительском помещении, по распоряжению Ивана Воиновича, полы с некоторых пор мыла Луизка ласковая. Меня не ставила в известность, просила о совмещении — он вдруг разрешил. Следовал какой-то своей логике, как и в случае со мной? Татьяна Павловна Меримерина, бывшая свидетельницей такого решения Ивана Воиновича, рассказывала:

— У него, я себе не поверила, было женское выражение на лице...

И сама удивилась тому, что сказала.

— Нежное, что ли?

Отшучивалась: нашли кого подозревать в нежности!..

Как бы то ни было, вручили Луизке второй ключ. И это сделал я сам. Она не сморгнула. Говорил с ней мало: уточнял что-то, она улыбалась.

Занималась мытьем по вечерам, в мое отсутствие, — и мыла нечисто, кое-как. Да и не каждый вечер — действовал собственно соснинский график уборки. Так прошло несколько недель. И вот, как выяснялось постепенно, новый вызов в милицию связывался именно с полами и Луизкой.

«Это какое-то наваждение, чертовщина», — думал я, попеременно глядя то на одного, следователя, за столом напротив, то на другого, бывшего все время где-то сбоку; допрашивали меня сразу двое, оба молодые, в форме. Напомнило допрос, учиненный мне Юркой и лопуховским зятем. Ситуация была самая нереальная, точно я находился во сне.

— Значит, лично вы дали Маклаковой ключ?

— Я дал. Как же иначе вымыть пол?

Снова, как и в первое посещение этого заведения забывался — меня одергивали:

— Вопросы задаем только мы. Ваше дело отвечать...

В голове вертелись: Луизка, ключ, полы. Я словно куда-то падал. И ничего не понимал.

Эти ребята решили не давать мне передышки; допрос незаметно убыстрился. Они работали жестко, уверенно, своими вопросами-тычками загоняя меня в тот, лишь им видимый, угол...

— В каких отношениях вы были с Маклаковой?

— В обычных рабочих.

— Были случаи, когда вы оставались по вечерам на работе, в смотрительском помещении?

— Иногда.

— Это было вызвано необходимостью?

— В общем, да. Требовали срочно составить...

Что именно составить — не дослушивали. Шел перекрестный допрос. В другой жизни, помню, кто-то говорил о перекрестных ритмах рэг-тайма, о джазе. «Джаз... — думал я. — Свобода идти куда хочешь...»

— Так. Теперь ответьте: почему, с какой целью вы приехали в Москву?

И ответить было трудно. Как трудно бывает объяснить: что же такое любовь. «Москва — это моя жизнь, — хотелось сказать им. — Дайте жить!»

Я понимал: они пытались добраться до главного во мне, до сердцевины; но в чем меня подозревают — я не знал. Вопросы-тычки постепенно приобретали все более угрожающий характер, слова, пожалуй, били теперь наотмашь:

— Вас, Невструев, уже вызывали по делу о пропаже туфель, не так ли? И вот снова... Не слишком ли много вызовов, как вы считаете?

— Но я ни в чем не виноват!

— Все так говорят.

Следователи сказали это в один голос и поглядели друг на друга вопросительно. Что-то решалось в эту минуту.

— Тринадцатого вечером вы где были? — спросил наконец тот, основной, как я считал, допрашивавший — сидевший за столом дымчатый блондин. У него еще поблескивали золотые зубы.

«Где я был?» — повторил про себя. Везде. Ездил, бродил. Поздно вечером на совершенно пустом старом Арбате, на подступах к театру Вахтангова, под фонарем на его вынесенном вперед фасаде, — там, где опоздавшие на спектакль бежали, должно быть, сломя голову, — нашел десятирублевую бумажку... Словно она меня дожидалась тут — из тех времен! — времен Бауманской площади. Кинулся на новый Арбат, точно в другое время, успел поужинать в «Ивушке».

— Так где же? — спрашивал другой, лицо не запомнилось, что-то типично московское было в нем, — вспомнил! — у него еще были красивые глаза.

— Смотрел «Знамена самураев» в повторном на Герцена, — неожиданно для самого себя соврал я.