Записки лимитчика

На ту же пору во Внукове — и опять-таки на узеньких батареях! — сидя ночевали: солдат-десантник в голубом берете и с медалью «За отвагу»; лысый человек, причем лысина у него была совершенно черной, точно он обмазал ее смолой; парень с девушкой; пожилая женщина с внуком, малышом Димкой; человек, называвший себя Смотрителем... Что он здесь делает, Смотритель? У него есть гвоздевская комната, а он ночует во Внукове. Что он здесь высматривает? Странное ремесло он себе выбрал, странную жизнь!

Димка же был неумолим. Подступая к очередной жертве вплотную и не оглядываясь на бабушку, он легко раскачивался, а потом задавал свой коронный вопрос. Он приближал свое круглое лицо маленького южанина с мелкими карими глазками, обещающе улыбаясь, улыбаясь... И всякий из ночевавших на батареях вздрагивал не шутя и начинал, каждый по-своему, поиски ответа — то есть мялся, глядел на круглое Димкино лицо, точно хотел найти ответ в его круглых щеках и мелких глазках, и, казалось, уже находил... Фамилия же, имя и отчество каждого сейчас ничего не значили, ничего не весили, ни о чем никому не говорили!

...Проще всего было девушке с парнем: услышав Димкин вопрос, они переглянулись, она тихо засмеялась, лунатически протянула к пришельцу руку, осторожно коснулась его; светлокудрявая головка ее грезила наяву. Греза — Димка.

Солдат насадил на голову Димки свой голубой берет и тем покорил его совершенно: тот сразу же занялся медалью. У чернолысого малыш после своего коварного вопроса трогал именно черную лысину, и жертва покорствовала его воле — клонила плечи, приговаривала:

— Эй, эй, не смеши! Тоже такой будешь...

Но долго он возле подвергнутых вопросу не задерживался.

— Ты кто? — спросил меня Димка — именно! — и затеял отвлекающую возню: стоял на одной ноге, балансируя руками, потом терял равновесие, падал на меня, подсовывал хитрую-прехитрую мордочку к моему лицу. — Ты кто?

— Человек, — отвечал я, отчего-то конфузясь. Возня продолжалась.

— Никакой ты не человек. Разве ты человек?

Серебряная штора за моей спиной — во всю стеклянную стену — зашелестела, а потом зарокотала, заперекатывала металлические, сходящие на лепет, волны — я откинулся на нее, точно поплыл вверх по этому морю, по этим волнам, все вверх и вверх. Димка следил за мной, как за удивительной игрой природы.

...— Покоя! — печально говорила между тем его бабушка за столбом. Точно лишенная власти царица всей этой аэропортовской ночи. — Дай людям покоя!.. Дашь ты наконец им покоя?

— Не дам, — отвечал Димка, что-то шептал, кривлялся.

Металлические волны гремели, покоя не было.

Сюда, а точнее, во внуковский вестибюль, и шагнет прилетевшая опоздавшим рейсом Бестужева, но ни Смотрителя, ни Димки она, конечно, уже не застанет... Хотя — свидание назначено! Свидание назначено!

Фигура с метлой. Новые обстоятельства

Это была внушительных размеров комната с умывальным краном в каком-то заглублении при входе, несколько суровая на вид от тяжелого сводчатого потолка и старой казенной мебели: двух огромных, с расцарапанными досками, столов и десятка разновозрастных стульев, с продавленным стариком-диваном в углу, равнодушно выставившим из-под ветхого дерматина свои пружинные ребра. Смотрительская приемная. Помещалась в первом этаже здания непомерно длинного. Не выставлялось оно в лицевой ряд, а скромно и, главное, благоразумно пряталось на задах большого углового дома с галантерейным магазином. И дожило до нынешних времен, понеся, правда, урон: исчезла его таинственность, которую я очень чувствовал. Урону способствовало, должно быть, вселение ремонтно-строительной организации, выкрасившей его в лазурный, молодящий и потому постыдный цвет...

Вообще-то первый этаж пустовал, жильцы лишь недавно съехали, и в голых, ободранных комнатах поселилась гулкая, пыльная тишина. Наверху кто-то жил, туда вела в крайнем подъезде фантастической красоты лестница; изредка из подъезда выходила девчонка лет пятнадцати — круглолицая, очень живая татарочка, обидно усмехавшаяся при встрече. Чему же она усмехалась, что она видела во мне? Что-то она видела.

Как бы то ни было, полупустой дом — это почему-то нравилось. Может быть, хотелось освободиться — от призрака неустроенности, скажем, неуверенности в себе...