Записки хроноскописта

— Ничего не могу тебе объяснить. То ли немножко устал, то ли неопределенность раздражает. Да, скорее всего неопределенность. Такое ощущение, что забрались мы далеко, а толку — на грош. И кажется, что не выпутаться нам из всех этих историй. Я говорил тебе, что ваза меня заинтересовала. Но можно ли из нее еще что-нибудь выжать? Я не уверен. Если не появятся дополнительные материалы для хроноскопии — считай, что время потрачено зря.

Я знал, что моему другу подчас свойственны приступы пессимизма. Но обычно случалось так, что один из нас сдавал в тот момент, когда другой, как говорится, находился на подъеме. Поскольку я занимался совершенно иными делами, то раздумья о неудачах хроноскопии отнюдь не вымотали меня. Наоборот, я привез из Ленинграда изрядный запас бодрости, а как вести себя с захандрившим Березкиным, мне было отлично известно.

— Удалось тебе исправить хроноскоп? — спросил я.

— И тут ерунда какая-то, — сказал Березкин. — Провозился с хроноскопом несколько дней и убедился, что он в полной исправности.

— А пробовал ставить те же самые вопросы?

— Конечно. Вдоволь налюбовался и на Зальцмана, и на Черкешина.

— В таком порядке они и появились — сначала Зальцман, за ним — Черкешин?

— Случалось и наоборот. А какое это имеет значение? Я задумался — интуиция подсказывала мне, что даже такой мелочью не следует пренебрегать.

— Покажи-ка мне контрольные сеансы хроноскопии, — попросил я.

— А! Контрольные! — улыбнулся Березкин. — Знаешь, что я совершенно случайно открыл?

Березкин выдержал торжественную паузу и сказал:

— Рука об руку с золотым человеком стоял — кто бы ты думал? — черный человек! Аф-ри-ка-нец!

— Не может быть, — тихо сказал я, пораженный неожиданным сообщением. Или… Или это нечто фантастическое. Ты уверен, что не ошибаешься?

— Да что с тобой? — удивился Березкин. — Что ты так разволновался? Ничего же сложного, и ошибка практически исключается. На золотой руке сохранились следы черни или потемневшего от времени серебра, и заключение хроноскопа вполне логично.

— Но тогда летит твой пресловутый религиозный мотив и все запутывается еще больше! Березкин ждал разъяснений.

— Как ты не поймешь! Будь статуэтки новыми, в них можно было бы заподозрить любую агитку — и религиозную, и политическую. Вообще — плакатный мотив, имеющий в разных странах разное значение. Но в коние шестнадцатого столетия у европейцев не было в центральных районах Черной Африки ни колоний, ни религиозных миссий!

— Так, — сказал Березкин.

— Те же мореплаватели-полупираты, что захватывали островки или устья рек на африканском побережье, заботились прежде всего о работорговле. Какие уж там сплетенные руки! Вся политика сводилась к грабежам и обманам.

— И Венеция тут ни при чем, — дополняя меня, — сказал Березкин. Во-первых, венецианцы в основном ориентировались на Восток. А во-вторых, какому пирату пришла бы в голову мысль заказать в Венеции нечто подобное нашим статуэткам?! Ну и загвоздка!

Березкин несколько раз пробежался по кабинету и остановился передо мной.

— Знаешь, теперь я убежден, что за белой и черной статуэтками скрываются люди высокого ума и высокой души… Ты должен написать Мамаду Диопу, и написать, не откладывая.

— Написать несложно, но о чем?

— О том самом! О том, что в конце шестнадцатого столетия от Венеции к Дженне протянулась незримая нить взаимного уважения и доверия! Ее протянули друг другу два человека, в чем-то очень близких, хотя мы еще не знаем, в чем именно!

Березкин говорил с несвойственной ему темпераментностью, но закончил совсем по-деловому;

— Видишь ли, мое предположение — пусть не окончательно доказанное, — сузит для Мамаду Диопа сферу поисков, а сие, как ты понимаешь, немаловажно… А теперь — смотри!

Березкин быстро подошел к хроноскопу, включил его и принялся, торопясь, «прокручивать» для меня контрольные кадры, чтобы поскорее показать запечатленную в «памяти» хроноскопа маленькую скульптурную группу.

Я не очень внимательно вглядывался в кадры, но когда на экране мелькнули тонкие сильные руки — уже знакомые нам руки с крепкими длинными ногтями, — я вздрогнул.

— Что это значит? — спросил я Березкина.

— А, ерунда! — сказал все еще возбужденный Березкин. — Я взял для контрольного сеанса смятую оберточную бумагу из мусорной корзины…

Березкин осекся и повернулся ко мне.

— В бумагу была завернута серебряная ваза…

— А порвал и скомкал бумагу Брагинцев. Значит, на экране его руки, и мы их видели раньше.

— Да, когда он распрямлял вазу, каким-то образом попавшую к нему.

— Странным образом попавшую, — сказал я. — Иначе — к чему таинственность, недоговорки?

Березкин, не выключая хроноскопа, задумался.

— А я все прозевал, — сказал он. — И смысл союза венецианца с дженнейцем, и руки…

— Ты же проверял хроноскоп.

— Все равно, невнимательность непростительна. Что касается действительной или мнимой таинственности… Можно кое-что проверить.

— А знаешь, мне не хочется проверять.

— Но Брагинцев зайдет через несколько дней.

— Мне не хочется, чтобы он приходил.