Записки дуровской свиньи

Один раз учитель позвал артиста, который изображает в цирке рыжего,[4] просил его загримироваться и лечь на арену, когда понадобится.

После моего выстрела рыжий упал навзничь, задрыгав руками и ногами. Учитель приманил меня к нему куском мяса. Я подошла и долго ничего не понимала, не зная, что мне делать, но запах сала и гумозного пластыря[5] на его лице раздразнили мой аппетит, и я схватила рыжего за нос.

Рыжий громко закричал, выбранил моего хозяина, толкнул меня локтем, вскочил и убежал в уборную переодеться.

Тогда на его место положили нашего служащего. Лежа, он показал мне кусок мяса и положил его себе под поясницу.

Я сначала робко старалась достать мясо, но, видя, что меня за это не бранят, смелее подсунула свой пятачок под спину служащего и подбросила его так, что он перевернулся.

Мясо осталось лежать на земле; я быстро его съела, подбежала опять к лежащему и снова проделала ту же штуку.

Сначала порции мяса подкладывались под спину часто, потом все реже; мне приходилось подбрасывать или, лучше сказать, катить служащего довольно долго, чтобы получить кусок.

Таким образом я скоро поняла, что после моего выстрела рыжий замертво падает на землю, и я, подталкивая его своим пятачком, удираю с арены, чтобы скрыть следы своего убийства.

Раз вечером, желая нарядить меня в костюм для исполнения этой роли, учитель накинул на меня мантию, сделанную из какой-то газеты, и на вопрос шталмейстера, почему он вывел меня в этом наряде, отвечал:

— Я здесь живу уже два месяца и во всех магазинах, где продают продукты, мне завертывают ветчину в эту газету, а что живая свинья, что убитая — все равно, это будет свинья. Более подходящего костюма для моей Финтифлюшки я не мог найти.

Это учитель насмехался над газетой, которая была так отвратительна, по своему содержанию, что годилась, по мнению его, только на обертку всякого «свинства».

По правде сказать, насмешка задевала мое самолюбие; неужели же хуже свиньи нет на свете существа?

Мое воспитание в это время быстро подвигалось вперед; маленькие питомцы моего хозяина тоже оказались смышлеными учениками.

Наступила пора и им выступать перед судом публики.

Чтобы придать им больше храбрости, я вышла вместе с ними на арену. Но такого шума, какой был в этот день, я никогда не слыхала в нашем цирке: вся петербургская публика, после каких-то то для меня непонятных слов, произнесенных моим учителем, стала шуметь, гудеть, хлопать, глядя в одну сторону.

Там в блестящем мундире в ложе сидел градоначальник Грессер, гроза города.

Что же сказал мой учитель?

— Dfs ist ein Klein Schwein; das ist ein gross, uudgr"osser Schwein! (Это маленькая свинья, это больше и больше свинья!).[6]

Получалась так-называемая игра слов: учитель, указывая на свинью, сказал, что она грессер (больше), т.-е. больше ростом; это же слово Грессер — было фамилиею градоначальника.

И вышло, что учитель обозвал большой свиньею при всем честном народе того, кто, действительно, делал много свинства населению.

За кулисами заграничные артисты часто говорили, что Россия обеднела, что надо ехать обратно домой, так как деньги русские стали дешевы, — иначе говоря, что русский рубль упал в цене.

Тогда хозяин придумал новую шутку.

Во время представления он вдруг вынул из кармана рубль, бросил его на арену и сказал:

— Чушка, подними рубль.

Я была удивлена. Чего он хочет от меня, когда отлично знает, что этому меня не учил?

Я стала в глубоком раздумьи. В это время артисты, ожидавшие «в параде» у входа, стали смеяться над моим учителем; они громко говорили:

— А ведь ваша свинья не может поднять рубля.

Я смутилась… Мой пятачек покраснел…

— Что вы хотите от свиньи? — громко сказал мой хозяин, — когда министр финансов Вышнеградский не может его поднять?

Этим он хотел сказать, что министр не может сделать так, чтобы другие страны считали русские деньги дороже.

Ответом на эту шутку был гром аплодисментов… И опять нас выслали из Петербурга в 24 часа…

На этот раз мы из туманного холодного города попали прямо к теплому берегу моря.

Я уже мечтала погреть свои кости на солнце, подышать морским воздухом, но беспокойный мой хозяин опять выкинул новую штуку.

В Одессе существовало две газеты. Одна из них «Новороссийский Телеграф» только и делала, что бранила евреев. Градоначальник Одессы адмирал Зеленый всячески покровительствовал редактору «Новороссийского Телеграфа» Азмидову и сам глумился, где только мог, над евреями.

Говорили, что он призывал к себе старого еврея, который соблюдал древний обычай носить «пейсы», и собственноручно, осыпая грубою бранью и насмешками перепуганного на смерть еврея, отрезал ножницами ему пейсы, глумясь над его верой и обычаями.

Он до того ненавидел евреев, что когда раз ему пожаловались на одного из них и тот оказался не виноват, адмирал нехотя отменил наказание, крикнув:

— Так запишите его в книгу воров!

На самом деле такой книги вовсе не существовало.

Адмирал Зеленый держал город в вечном страхе арестов и высылок.

При встрече с ним все должны были вставать и снимать шляпы. Столкнувшись раз с гимназистом, грозный адмирал накричал на него: