Записки беспогонника

Там тоже искали трофеи с помощью шпаг и без их помощи и раздобыли бидон, как им показалось, спирту. Несколько человек, в том числе старшина и разные ротные придурки, собрались выпить компанией, сели за стол, чокнулись кружками и опрокинули содержимое кружек в глотки. Один из них — Козловский, которого я давно знал как ловкого снабженца, мне впоследствии рассказывал, что ему сразу ударило в голову, точно молотком, и в его глазах потемнело. Он ослеп. Двое умерли в тот же день, двое, в том числе Козловский, совсем ослепли, а нескольких удалось откачать.

Другое ЧП было связано с романами. Как ни старались наши политорганы стращать наших солдат и офицеров различными карами и венерическими болезнями, романы между изголодавшимися без мужей немками и польками с нашими молодцами разыгрывались вовсю. Я много раз наблюдал — встретятся, поболтают на разных языках и через пять минут она его ведет в дом или он ее в кусты.

Пылаев передавал нам рассказ одной легкомысленной польки: «Поляк придет ко мне, медленно развяжет галстук, медленно снимет пиджак и брюки, все это аккуратно развесит на стульях, потушит лампу и т. д. А русский офицер — сапоги в одну сторону, китель в другую и кидается, как лев…»

Так вот, в 1-й роте одна полька или немка за три дня заразила сифилисом семь человек — все придурки хозвзвода. Их фельдшер — забыл его фамилию, хотя знал его с первого года войны — решил лечить заболевших своим способом. Вылечить не сумел, все были отправлены во фронтовой госпиталь номер такой-то, который оказался страшнее тюрьмы, а командир роты капитан Чернокожий и фельдшер получили по 10 суток ареста, то есть им за 10 суток не уплатили жалования.

Приказ этот нам прочел майор Сопронюк, который в свое время один из первых заразился триппером, но к 1945 году благодаря таблеткам синего стрептоцида, стоившим 20 рублей штука, он совсем исцелился. В нашей роте за все время было не более пяти случаев заболеваний…

Когда все металлические части обоих мостов через канал были вытащены, в нашей роте наступил на несколько дней отдых, иначе говоря, усердные поиски по пустым домам трофеев. Наконец пришел приказ собираться в дорогу, опять куда-то на восток.

Мы должны были погрузиться в вагоны где-то километров за 50. Забыл название станции. Пылаев с Ледуховским уехали вперед хлопотать о вагонах, а мне было поручено возглавить весь наш нескончаемый обоз. И еще я получил приказ пошарить по пустым деревням и забрать в подвалах сколь возможно больше картошки.

Так мы и сделали: дня через два прибыли на станцию с возами, загруженными картошкой. Время еще у нас было в запасе. Опять поехали добывать картошку и завалили ею станционные платформы. Тут пошел дождь. Шел он, шел не переставая и мочил наши картофельные бурты. Раздобыли мы доски и нарезали их по размерам вагонов для будущих нар. А дождь все шел, мелкий, противный.

На станции находился наш госпиталь. Не помню уж, зачем я туда пошел. Он расположился в большом здании школы. По двору передвигались раненые после ампутации ног. Те, у кого оставалась одна нога — учились ходить на костылях, а безногие катались в колясках. Среди них было много совсем молодых. Я с ними заговаривал. Они рассказывали о страшных боях под Берлином и в самом Берлине, когда мы несли ужасающие потери… Бедные, бедные молодые солдатики! Они тогда не очень еще сознавали о своем ужасном будущем, шутили, смеялись…

Наконец подали нам состав. Грузились мы в дождь, нары сооружали в дождь, загрузили мокрой картошкой три вагона. Поехали прямиком в столицу дружественной Польши, в Варшаву.

Было это в первых числах июня. Прощай, поверженная Германия!

Глава двадцать седьмая Варшава. Flory, 7

Поездка эта мне вспоминается смутно, ехали мы быстро, питались главным образом картошкой. Она же подмокла, начала гнить; всякие другие продукты — крупы и лапшу мы оставляли про запас, зато картошку на суп и на второе варили без счету.

Помнится, везде по дороге мы видели траурные флаги. Вся Польша была тогда погружена в траур. Скончался Рузвельт, и поляки, без какого-либо приказа свыше, начали искренне горевать, сознавая, что скончался их защитник — мужественный, благородный и единственный. Радость первых дней освобождения от немецкого ига постепенно заменялась тревогой: как бы освободители не стали распоряжаться бесцеремоннее поработителей. И эта тревога, предвидение худших времен впоследствии целиком оправдались.

На одной маленькой станции мы что-то долго стояли. И тут выяснилось, что у нас украли… паровоз. Пылаев рвал и метал. На паровоз специально были посажены двое наших бойцов-часовых. И они прозевали.

— Посадить их! — кричал Пылаев.

Но сажать было некуда. Каталажку не догадались оборудовать в вагонах.

Вообще такие случаи в тогдашней Польше бывали. Слышал, что однажды украли даже танк, принадлежащий одной из наших дивизий.