Погрузка на баржи была закончена вечером. Ночью вести баржу опасались, и я собрался идти отдыхать, как пришел вестовой звать меня к капитану Чернину. Я пошел.
Первое, что он мне сказал, были комплименты — как энергично я руководил погрузкой, особенно ему понравилось, как мы грузили коров. Этот способ погрузки через блоки он перенял от нас. Затем он меня спросил — не хочу ли я принять участие в пульке.
Проиграв часа два в каюте на барже Чернина, партнеры сели ужинать, и за ужином, чокаясь чаркой, Чернин прямо спросил меня — не хочу ли я перейти в его роту. Он обещал устроить перевод через начальника УВПС-100 полковника Уральского.
Чернин был еврей, и я понял, что он и меня принимает за еврея и потому зовет к себе. Я отказался, сказав, что привык к своей роте, где у меня много друзей.
Глубокой ночью я вернулся к себе на баржу с неплохим выигрышем в кармане, и больше Чернин меня не звал играть в преферанс.
Путешествие это я вспоминаю с наслаждением. Плыли мы не меньше трех дней, только днем, на ночь где-то останавливались у берега. Командовать, в сущности, было нечего. Все лежали на нарах, спали, вставали для еды, опять ложились спать, бродили по палубе, кто-то о чем-то рассказывал…
Я перешел спать в комфортабельное помещение хозяина баржи на кровать под периной. Хозяину я носил продукты и молоко, хозяйка готовила великолепные польские блюда. Вечерами я беседовал с хозяином, учился у него польскому языку.
Помню, проплыли мимо города Торна, где выстроились один к одному старинные, еще времен Коперника, дома, вычурная готика собора меня поразила. Но, к сожалению, все это архитектурное великолепие я успел рассмотреть лишь мельком, так же как и развалины нескольких замков, высившихся на трех или четырех горах над рекой. Висла текла широкая, спокойная, величественная.
В Плоцке мы высадились. Я разыскал Пылаева и получил от него задание: со своим 1-м взводом отправиться на подводах еще километров за сорок, где зимой был выстроен временный деревянный мост. Его разобрали, сваи выдернули, но теперь требовалось проверить — не остались ли где под водой отдельные части моста, которые могли пропороть корпус миноносца или канонерки Дунайской флотилии.
В Плоцке я успел рассмотреть старинную крепость, костелы, дома. Город мало пострадал от войны.
На нескольких подводах 1-й взвод отправился в путь. Что должны были делать остальные взвода — не помню, да наверное, также проверять дно Вислы на местах бывших мостов.
Мы ехали. День был воскресный и солнечный. Там и сям позванивали колокола. Поляки всегда отличались набожностью. Из костелов толпами выходил народ. Те крестьяне, которые в будние дни одевались в отрепья и нередко ходили босиком, теперь, после молитвы, шествовали расфранченные, надменные, с виду смахивавшие на капиталистов.
Было совсем тепло. Расцветала последняя военная весна, распускались листья на деревьях, всюду виднелись ранние цветы. Мы остановились ночевать просто на опушке леса. К нам подходили поляки, нет, не для обмена трофеев на бимбер, а просто им хотелось поболтать с нами. Тут, в этих местах война только едва коснулась своими ужасами. Народ по хуторам и деревням жил хорошо.
А вечером молодые парни, все в новых костюмах, в белых рубашках с галстуками, пришли звать нас на свою вечеринку.
Молодых бойцов было у нас мало. Я и Литвиненко взяли с собой не более трех, и мы пошли.
Хата оказалась большой, зал просторный. Несколько элегантных молодых людей таскали накрашенных девиц туда и сюда, танцуя фокстрот. А на патефоне крутилась не более не менее как наша «Катюша», но с какими-то препротивными, визгливыми джазовыми присвистами. Танцуя, курили, подпевали, целовались, но не по-нашему — однажды, зато крепко, а взасос, мелко-мелко перебирая губами.
И неужели это была война, где-то на западе шли на Одере страшные, судя по сводкам, бои?
Наши тоже стали танцевать — Литвиненко, Ванюша Кузьмин, еще кто-то. Я стоял у стены. Мой орден и медали, видно, производили впечатление. Молодая нарядная дама — хозяйка дома, сама меня пригласила. Я неловко сделал несколько шагов, наврал, что недавно был ранен в ногу. Меня усадили.
Дама куда-то скрылась. И вдруг ее нестарый муж позвал нас в соседнюю комнату, сказав, что поляки хотят угостить своих «освободителей».
Мы пошли и увидели стол, сервированный так красиво, как только поляки умеют сервировать — с зеленью, с кушаньями на маленьких тарелочках, с крохотными рюмочками. Я был очень тронут.
Нас стращали: по лесам бродят банды националистов, убивают наших. А тут оказалась такая сердечная встреча. За стеной стонала «Катюша», а я, подбирая польские слова и помогая жестами, рассказывал о Сталинградской битве, в которой (якобы) тоже участвовал.
Нас проводили с фонарями уже в полной темноте, время от времени поддерживая под локотки.
На следующее утро я был разбужен на рассвете. Выбежал на лужайку и увидел толпу поляков. Двое держали в руках охотничьи ружья, двое держали мертвых гусей. Толпа окружала двух наших бойцов, растерянных, напуганных.