Я написал Парнису письмо: «.. По «Золотой легенде», у св. Иеронима был осел, доставлявший хворост из лесу, и Иероним отпускал его пастись под присмотром своего льва — того, что рядом со святым на всех картинках. Однажды лев не уследил, как осла увели проезжие торговцы, и за это время сам некоторое время таскал хворост из лесу, но потом отбил осла у тех торговцев на обратном пути, и все пошло по-старому. Никаких других перекличек с Маккавейским нет. «Нуль» напоминает о средневековых пародийных житиях «Никто, муж всесовершеннейший» (см. «Поэзия вагантов», 581–582); если М. пишет вместо Nemo — Nullus, то ради анахронизма, хорошо понимая, что арабские цифры с нулем пришли в Европу много после Иеронима. Для собственного упражнения пересказываю поэму по строфам, как я ее понял. (1) Я — жемчужина в навозе, ценю себя и не согласен с петухом, что я «вещь пустая». (2) Не буду за это издеваться над отечеством (ле[148]жачего не бьют), тем более что и оно уже от Даля тянется к Ларуссу, на запад. (3) Я тоже хочу в Париж или хотя бы в Петербург: университетский Киев и даже Москва мне постылы. (4) И я навострился писать на парижский лад [о реальном пребывании М. в Париже, кажется, сведений нет?] — (5) но даже парижская античность далека от настоящей архипелажской, а наша северная — тем более. (6) Раньше и у нас нежно пели нежным барам (Велиар — не Шаляпин ли?), над богослужебным (или оперным?) пением веяли знамена-лабары, круглясь, как луна (первый намек на будущий нуль!); но с тех пор это стало редкостью. (7) Можно найти поэзию и в русском колорите, но не там мое сердце. [Конец затянувшемуся — как в «Домике в Коломне» или «Езерском» — вступлению]. (8) Иероним (для Запада святой, для Востока блаженный), в противоположность автору, независим и не смиренен. (9) Не ему бы, гордецу, писать о Христе, но и не поэту его судить. Бог хранил его от бесовских соблазнов, (10) и ему не приходилось даже швырять в черта чернильницей (это слишком вещественно — как Коран, перекликающийся с лунами лабаров). (11) Мы, однако, изложим один такой бесоборческий эпизод, ссылаясь на Гастона Париса [не поискать ли в его книгах ключ к М.?]. (12) Сложился он уже в средние века (тема Ойкена), когда историческая память заснула, латынь стала вульгарной, славяне попали под монголов, (13) писались иконы с Адамовой головой, а мир погрязал в грехах, оплачиваемых индульгенциями. (14) Но до этого было еще далеко; Иероним разгадывал смысл числа 666, но усилия его сводились к нулю. (15) Он отошел ко сну (помянув тех, кто недостойны развязать ремни его сандалий), как вдруг увидел Готский альманах, но без даты, т. е. изданный после конца света, когда времени не стало — оно стало нулем. На месте этого нуля был лик осла — которому, по мнению римлян, поклонялись евреи в своей святая святых. (16) Так совместились небытие, нуль и осел (Ариэль — видимо, по ошибке вместо Оберона с ткачом Основой); для простоты Иероним решил, что осел — это сатана, и все тут. (17) Осел возразил: нет, он несет Бога Слово, несет свет в тьму, превращает простых иудеев в будущих христиан, а их пастырей, книжников и фарисеев, шлет на скамью подсудимых (цепь причин и следствий названа «домино», потому что выкладывается в форме змеи, но безвредно?). (18) Так и мы несем в себе и на себе Бога, следуя в Сион; нуль, выходит, не дьявольствен, а божествен. Впрочем, двусмысленность остается. Небезразлично, наверное, что «Осел» называлась поэма Гюго, скептическая и загроможденная такими же темнымиученостями — как автопародия. А какими амплификациями М. развертывает эту цепочку мыслей и какими играет реминисценциями, об этом нужно писать особо. Простите и пр.» Импровизируя этот комментарий, я вспомнил немецкую антологию по XVII е, где составитель с порога предупреждает: «от разъяснения стихов Квирина Кульмана мы отказываемся». Это тот Кульман-пророк, которого сожгли на Москве в Немецкой слободе; от султана ушел, от Москвы не ушел. («Я Циннапоэт, я Цинна-поэт!» — «Разорвать его за его дрянные стихи! разорвать его за его дрянные стихи!»)
