Запечный таракан

Чечин смотрел со второго этажа аэровокзала, как тяжёлый грузный мужчина садился в чёрную «Волгу». В засалившейся дубленке, с большой, уже плешивой головой. Больше отца своего Чечин не видел. Тот через полгода умер.

На вечернем красном кладбище чёрная Людмила Петровна на опоздавшего внука падала. Внук осторожно вёл её к ждущим машинам. Жена отца, тоже вся в чёрном, обиженно бычила голову в сторону.

5

Опять приходила сестра Евгения. Гнала к Зарипову договариваться заранее о работе. Не ждать трудовую. (Когда её ещё к чёрту пришлют!) Все октябрьские вот-вот хлынут с Севера. Уже идут везде сокращения. Чего сидишь? Бизнесменом хочешь стать? С китайскими плащами-пиджаками до неба?

Чечин не сидел. Чечин стоя чистил картошку. В цветном чистом фартучке. Старался. Как уговаривал в руках недающуюся картофелину.

– Э-э, руки-то трясутся. Чистюля!

Сколько помнила себя Евгения, брат всегда был аккуратистом. Всё у него в каморке за печью было разложено по полочкам. Полочек висело шесть. Школьная форма всегда выглажена и повешена на плечики на стенку. Сам, круглый двоечник, сидит за столом в чистой белой майке и чистых трениках с лампасами. Он даже стирать на себя начал с десяти лет! Бабушка и внучка смотрели друг на дружку растерянно. Как две подруги по полному беспорядку.

Чечин всё не мог справиться с картофелиной. Всё старался.

– Э-э. В Князева, в моего бывшего уже превратился. Когда перестанешь, наконец?

В прихожей, вбивая ноги в туфли, с удивлением спрашивала себя: «Сколько можно пить?» Глаза её были бесцветны и вытаращены, как виноград: – «Сколько?!»

Грохнула дверью.

Вышел из подъезда в начале девятого. Однако старухи уже сидели. Такие же непримиримые, сердитые.

Вежливо поздоровавшись, прошёл. «Ишь, начистился, нагладился опять. Правда, сегодня в майке. Пиджак, наверное, заблевал».

На улице ноги трусились, оступались. Низкое солнце впереди растопыривалось, не давало пройти. Перешёл на другую сторону улицы, к чёрным деревьям.

В Управлении Зарипова не было. С облегчением вышел из здания с колоннами. Сидел в сквере напротив, вытирался платком. По улице мимо здания шастали машины.

Когда увидел подъехавшего Зарипова, снова пошёл через дорогу. В вестибюле остановился. Из зеркала в квадратной колонне на него смотрел человек с головой водолаза. Человек тяжело дыщал. На майке человека резко проступил весь мокрый Че Гевара. Нет, в таком состоянии к Зарипову идти нельзя. Снова вышел из здания. Селиванову звонить не стал. Хватит его грузить.

В пивной опохмелился один. Через час стоял, прислонившись спиной к торцовой высокой стене пятиэтажного дома на Проспекте, где прямо над ним висели три рекламные девицы с перепутанными, как кустарник, ногами. Заплетя пальцы в замок, опустив голову – опять думал, являя собой мемориальную доску, барельеф, который с выпученными глазами вылез слегка из стенки. Где Вера сейчас? Где её душа? Видит ли она, что я стою сейчас под этими рекламными девками?

6

Сразу после похорон все вещи Веры из квартиры исчезли. Евгения перетаскала к себе на Восточную. Сказала ему, что разнесёт по соседям. Если не возьмут, нищим раздаст возле собора. А дорогую шубу Веры, что привёз ей из Тюмени – повесит в комиссионке. «Тебе же легче от этого станет».

В первые дни сквозь пьяный туман пытался разглядеть пустоты на месте вещей и одежды жены. В прихожей, в комнате, в спальне. Открывал пустой шкаф Веры, где осталась висеть только одна сломавшаяся деревянная вешалка. Как будто Вера спешно переехала. Точно порвала с ним, Чечиным.

Лежал на тахте, не видя от слёз ковра на стене. «А я вас знаю», – сказала она ему когда-то в доме у Селивановых. На шестидесятилетии тёти Гали, матери Генки. Куда оба они опоздали, где были посажены рядом, ещё трезвые, словно бы даже одни за столом под вскакивающими с рюмками гостями.

Он удивился. Остановил у рта налитую рюмку. «В 74-ом году мы вместе ехали в одном автобусе. Из Уфы. Вспомнили? Лось, выбежавший на дорогу. Стоящий, наклонив рога, прямо перед жарким работающим мотором автобуса. Словно перед всей людской цивилизацией, замучившей его».

Как тонконогого лёгкого мотылька её все время выдёргивали на танцы. Оставшись за столом, он думал в это время, пережёвывал какую-то еду. Танцорка снова падала рядом. Выяснилось, что она тоже ездила тогда поступать. Только в пединститут. И в отличие от него – поступила.

В тот вечер он провожал её на Проспект. Стояли на тротуаре напротив тяжёлого сталинского дома, где она жила с матерью. Он держал её руку. Как раздувшиеся коты, светили круглые фонари. У неё было небольшое лицо и прямой носик. Когда она говорила, нижняя губка её оживала и слегка выпячивалась. Этакой маленькой влажной улиткой.

Через полгода в загсе он выронил кольцо. Когда надевал его на палец невесте. Кольцо покатилось по паркету. Прямо к столу распорядительницы, прямо к её ногами. И та почему-то с испугом отступала к стене с гербом РСФСР, а он ползал у её толстых ног, никак не мог схватить это кольцо.